Но вот вершина и склоны горы были сухи.
— Теперь присядьте, падре, и объясните, почему вам столь поспешно понадобилось беседовать со мной.
Покуда иезуит усаживался, князь собственноручно обтирал некоторые наиболее интимные места.
— Дело в том, ваше превосходительство, что на меня возложена деликатная миссия. Одна персона, в высшей степени вам дорогая, открыла мне свое сердце и поручила ознакомить вас с ее чувствами, быть может понапрасну надеясь, что уважение, которым я польщен…
Колебания падре Пирроне растворялись в фразах, которым не было конца.
Дон Фабрицио потерял терпение.
— Падре, скажите же, о ком идет речь? Княгиня?
Поднятая рука князя, казалось, кому-то угрожала на самом деле он вытирал у себя под мышками.
— Княгиня устала, она спит, и я не видел ее. Речь идет о синьорине Кончетте. — Пауза. — Она влюблена.
Сорокапятилетний мужчина может — считать себя молодым до той минуты, пока не обнаруживает, что его дети вступили в возраст любви. Князь внезапно ощутил, что постарел; он позабыл о милях, которые пробегал на охоте, о возгласе «Иезус Мария», вызванном у жены, о собственной свежести после столь долгого и мучительного путешествия. Вдруг он увидел себя в образе седого человека, сопровождающего стайку внуков, которые верхом на козах катаются по парку Виллы Джулия.
— А почему эта дура решила рассказать об этом вам? Почему ко мне не пришла? — Он даже не спросил, в кого она влюбилась, — не к чему было спрашивать.
— Вы, ваше превосходительство, слишком хорошо прячете любящее отцовское сердце под личиной властности. Бедняжка, естественно, совсем оробела и прибегла к преданному духовнику семьи.
Дон Фабрицио, фыркая, надевал длинные-предлинные кальсоны; он предвидел долгие объяснения, слезы, словом, бесконечные неприятности. Эта жеманница испортила ему первый день в Доннафугате.
— Понимаю, падре, понимаю. Вот только меня здесь никто не понимает. В этом вся беда. — Он продолжал сидеть на табурете, капельки воды, как жемчуг, дрожали на светлых волосах его груди. Ручейки змеились по кирпичному полу, комнату наполнил молочный аромат отрубей, миндальный запах мыла, — Итак, что же я, по-вашему, должен на это сказать?
В комнатке было жарко, как в печке; пот прошиб иезуита, и он, исполнив поручение, хотел уйти, но чувство собственной ответственности удерживало его.
— В глазах церкви стремление создать христианскую семью заслуживает всяческого поощрения. Присутствие Христа на бракосочетании в Кане…
— Не станем распространяться. Поговорим об этом браке, а не о браке вообще. Дон Танкреди высказал точные намерения. Когда это было?
Падре Пирроне пять лет пытался обучать мальчика латыни; семь лет он терпеливо выносил его насмешки и капризы; как и все, он находился под чарами его обаяния. Но поведение Танкреди во время недавних политических событий оскорбило его, старая привязанность боролась с новой обидой. Теперь он не знал, что ответить.
— Предложения в подлинном смысле слова не было. Но у синьорины Кончетты на этот счет нет сомнений: знаки внимания, взгляды, брошенные на лету слова — все это теперь стало повторяться чаще, все убеждает нашу невинную девушку; она верит, что любима, но, будучи послушной, почтительной дочерью, хочет через мое посредство узнать, что надлежит ей ответить, если предложение последует. Она предвидит его неизбежность.
Князь немного успокоился: откуда у этой девчонки может быть опыт, позволяющий ясно разобраться в чувствах и намерениях юноши, да еще такого, как Танкреди? Может быть, это просто фантазия, один из тех «золотых снов», от которых приходят в беспорядок подушки монастырских питомиц? Опасность еще далека.
Опасность? Эго слово с такой четкостью прозвучало в его ушах, что он сам удивился. Опасность. Но для кого опасность? Он очень любил Кончетту, ему нравилась ее способность всегда подчиняться и то добродушие, с которым она покорялась любому, даже деспотическому проявлению отцовской воли. Впрочем, он переоценивал и эту покорность и это добродушие. Постоянное стремление отстранить от себя любую угрозу собственному спокойствию привело к тому, что он не замечал злых огоньков, вспыхивающих в глазах девушки, когда причуды, которым она покорялась, оказывались для нее слишком мучительными. Князь очень любил эту свою дочь. Но еще больше он любил своего племянника. Навсегда покоренный шутливой привязанностью мальчика, он вот уж несколько месяцев, как начал восхищаться его умом — быстрой приспособляемостью, светским уменьем проникнуть всюду и тем врожденным искусством лавировать, которое позволяло ему пускать в ход модный в ту пору язык демагогии, давая вместе с тем понять посвященным, что для князя Танкреди Фальконери все это одно времяпрепровождение. Эти качества забавляли князя, а для людей его сословия и характера умение позабавить уже само по себе на четыре пятых определяло чувство привязанности. Князь считал, что у Танкреди большое будущее; он мог бы стать знаменосцем похода, который аристократия, облекшись уже в иные одежды, предприняла бы против нового общественного устройства. Для этого Танкреди не хватало лишь одного — денег, а денег у него действительно ни гроша. Чтобы продвинуться в политике, теперь одного имени слишком мало, нужна куча денег: деньги нужны для покупки голосов, деньги нужны для оказания поблажек избирателям, деньги нужны, чтобы пускать пыль в глаза и блистать своим домом. Блистать? Сможет ли Кончетта при всех своих покорных добродетелях помочь тщеславному и блистательному мужу подняться по скользким ступеням нового общества? Помогут ли ей ее скромность, сдержанность, упрямство? Нет, она навсегда останется все той же прекрасной питомицей монастыря, 'будет лишь свинцовым грузом для мужа.
— Можете ли вы, падре, представить себе Кончетту женой посла в Вене или Петербурге?
Падре Пирроне был ошеломлен этим вопросом.
— При чем тут посол? Не понимаю.
Дон Фабрицио не пытался ничего объяснять, погрузившись в свои невысказанные мысли. Деньги? Кончетта получит приданое, конечно. Но достояние дома Салина должно быть разделено на семь частей, на семь неравных частей, из которых девушкам достанется меньшая доля. А что же будет затем? Танкреди нужна другая: к примеру, Мария Санта Пау, у которой уже четыре своих поместья да к тому же все дядья попы и скряги, или одна из девушек Сутера, правда, безобразных, но зато богатых. Любовь! Да, любовь. Огонь и пламя на год, пепел на тридцать лет. Он знал, что такое любовь… И потом, Танкреди, перед которым женщины будут падать, как спелые груши…
Ему вдруг стало холодно. Вода, покрывавшая его тело, испарялась, кожа съежилась на пальцах. А сколько еще впереди мучительных разговоров. Нужно этого избежать…
— Падре Пирроне, теперь я должен пойти одеться. Прошу вас, скажите Кончетте, что я вовсе не сержусь, но мы вернемся к этому разговору, когда будем уверены, что речь идет не о фантазиях романтически настроенной девушки. До скорой встречи.
Он встал и перешел в туалетную комнату. Из расположенного неподалеку собора сюда доносились мрачные звуки заупокойной службы. Кто-то умер в Доннафугате, чье-то усталое тело — не вынесло огромной печали сицилийского лета, кому-то не хватило сил дождаться дождей. «Легко ему теперь, — подумал князь, накладывая повязку на усы. — Легко ему, плюет теперь на дочерей, на приданое, на политические карьеры…»
Мимолетного отождествления самого себя с безвестным покойником оказалось достаточно, чтоб его успокоить. «Покуда есть смерть, есть надежда, — размышлял он; просто смешно приходить в состояние такой подавленности из-за того, что одна из его дочерей хочет выйти замуж. — C`est leur affaire, apres tout (Это их дело, в конце концов), — подумал он уже по-французски, как делал всегда, стремясь избавиться от каких-либо назойливых мыслей. Затем уселся в кресло и задремал.
Час спустя он проснулся со свежими силами и спустился в сад. Солнце уже заходило, и его лучи, забыв о своей жестокости, освещали мягким светом араукарии, сосны и кряжистые дубы — славу здешних мест.
Сладкоструйное журчание фонтана Амфитриты раздавалось в самой глубине главков аллеи, которая плавно спускалась к нему среди кустов лавра, обрамлявшего статуи безвестных богинь с отбитыми носами. Князь направился быстрыми шагами к фонтану, стремясь поскорее увидеть его вновь.
Вода, наполнявшая раковины тритонов, ракушки наяд, ноздри морских чудовищ, вырывалась тонкими струйками; с резким шумом билась она о зеленоватую поверхность бассейна, отскакивала от нее, образуя пузыри; пену, волны, зыбь, сверкающие водовороты; от всего фонтана, от теплой воды, от камней, поросших бархатистым мхом, исходило обещание наслаждения, которое никогда не сможет обернуться страданием. На островке, в центре круглого бассейна, возвышалась легкая статуя улыбающегося Нептуна, высеченная из камня неумелым, но чувственным скальпелем. Нептун обнимал похотливую Амфитриту; мокрое от водяных брызг сверкало на солнце ее тело, и казалось, что вот-вот Нептун с Амфитритой предадутся тайным ласкам в подводной тени. Дон Фабрицио остановился, взглянул, вспомнил, ощутил сожаление. Он долго стоял.
