– К тому же, – продолжал Пичем, – мы сами делаем массу глупостей. Нельзя посылать людей на улицу, если давно не поступало известий с фронта. Это в корне неправильно. Вот теперь, например, буры осадили этот самый Мафекинг, и война не двигается с места; это отнюдь не говорит в пользу армии. Люди с полным основанием спрашивают: чего ради вы теряете руки и ноги, если все равно толку от этого мало? Бездарность никогда не найдет поддержки. И прежде всего никто не любит, чтобы ему напоминали о войне, если она не имеет успеха. Не говоря уже о том, что у всех возникает мысль: пусть радуются, что они по крайней мере дома, – другим гораздо хуже приходится. Совершенно правильная мысль: одеть часть наших людей – тех, что помоложе, – в военные мундиры, но ни в коем случае нельзя выпускать их на улицу, когда на фронте затишье. А ну-ка, позовите ко мне людей!
Бири позвал людей – по крайней мере тех, что были налицо. Они были одеты в потрепанные мундиры и имели мрачный вид. Они ничего не зарабатывали.
Пичем молча осмотрел их. Взгляд его казался при этом рассеянным и ни на чем не задерживался. Многолетний опыт научил его этому взгляду.
– – Никуда не годится! – сказал он неожиданно грубо; Бири, точно верный пес, ловил каждое его слово, ибо он верил в непогрешимость своего хозяина. – Что это вы на себя напялили? Разве это английские солдаты? Это шахтеры. Взгляните хотя бы вот на него! – Кивком головы он указал на долговязого пожилого человека с угрюмым лицом. – Это же критикан, это коммунист! Разве такой умрет за Англию? А если и умрет, то с охами и вздохами, предварительно выторговав себе побольше жалованья. Солдаты – молодые, бравые ребята, они в самой тяжелой беде не теряют свежести и бодрости. А эти чудовищные увечья! Вам нравится смотреть на них? Вполне достаточно руки на перевязи. И мундиры должны быть чистенькие. Смысл должен быть такой: у него ничего не осталось, кроме мундира, но мундир он бережет! Это привлекает, это примиряет. Мне нужны джентльмены! Сдержанный и вежливый, но не раболепный тон! В конце концов такая рана почетна. Вон тот годится, остальным – сдать обмундирование!
«Солдаты» вышли. Ни долговязый, ни кто-либо другой не моргнули глазом: речь шла о деле.
– Итак, Бири, прежде всего – бравые, рослые ребята, которых имеет смысл посылать на фронт и которым всякий посочувствует, если с ними что-нибудь случится. Во-вторых, никаких отталкивающих увечий! В-третьих, чистенькое, как стеклышко, обмундирование. В-четвертых, выпускать на улицу этих красавчиков томми только в тех случаях, когда правительственные бюллетени сообщают о каких-нибудь переменах на фронте; победа или поражение – это безразлично, лишь бы перемена! Разумеется, вам придется читать газеты. Я вправе требовать от моих служащих, чтобы они были на высоте и знали, что делается на свете. Кончаются служебные часы, но служба не кончается. Вы сдаете, Бири, повторяю вам это в сотый раз!
Бири вышел с пылающим лицом и в ближайшие же дни круто взялся за дело. В мастерских начались увольнения, а в конторе – избиения. Но господин Пичем знал, что в его предприятии почти уже нечего рационализировать. Все было рационализировано до конца. Убытки, которыми грозило дело с транспортными судами, нельзя было покрыть доходами с предприятия.
Пичем пытался восстановить в памяти взгляд, которым Кокс при нем смерил его дочь.
Девице Полли Пичем приходилось туго. Она вынуждена была самолично относить в прачечную свое белье и благодарила Бога, что мать из-за усилившегося недомогания Пичема перестала этим бельем интересоваться.
Несколько раз она убегала к господину Смайлзу за советом. Но юноша редко бывал дома.
Когда она один раз все же застала его, он сказал ей:
– Мы что-нибудь придумаем. Но в будущем придется быть осторожней. К чему существуют предохранительные средства, если ими не пользоваться?
После этого он в самых оскорбительных выражениях заговорил о господине Бекете. А между тем господин Бекет был, право же, совершенно неповинен во всем происшедшем.
В доме жила старуха служанка. Полли обратилась к ней за помощью.
Вдвоем они перетащили старую медную поясную ванну в маленькую комнатку, И Полли часами шпарилась в ней, со стонами поливая себе ляжки чуть ли не кипятком из больших кувшинов.
Помимо этого старуха принесла несколько горшков, полных какого-то коричневого и зеленого отвара; все это надо было выпить. Время от времени она просовывала в дверь голову, похожую на голову наседки, и спрашивала, подействовал ли уже отвар. Отвар не действовал.
Одноногий Джордж до известной степени примирился с жизнью среди собак. В свободное время он валялся на заднем дворе, в крошечной будке из листового железа; там, среди старых инструментов и обломков, он поставил себе складную кровать. Чтобы рассеяться, он читал истрепанный том «Британской энциклопедии», подобранный им в нужнике. В томе недоставало половины, и к тому же это был не первый том. Тем не менее из него можно было почерпнуть множество сведений; правда, для законченного образования их было недостаточно. Но у кого оно есть?
Однажды Персик застала его за чтением и пообещала не выдавать его господину Пичему. Господин Пичем, по мнению солдата, едва ли принадлежал к числу тех хозяев, что платят своим служащим жалованье для того, чтобы они могли пополнить свое образование.
Как-то раз одноногий отлучился из будки, и Полли взяла книгу с собой, надеясь почерпнуть из нее какие-нибудь сведения для себя лично. Однако она не знала слов, обозначающих то, что ей было нужно, а может быть, эта часть человеческих знаний находилась в другом томе. Так или иначе, она ничего не нашла.
Джордж пришел в ужас, не найдя своей книги. Несколько дней подряд он уныло лежал на койке и даже забросил собак. Со стороны Персика было большой ошибкой не вернуть ему книгу после того, как она ее прочла. Когда у людей горе, они становятся еще равнодушней к своим ближним.
Несколько дней спустя ей вновь довелось встретиться с Джорджем на собачьем дворе. Она помогала ему перевязывать лапу больному шпицу. Внезапно она, не поднимая глаз, спросила его, как поступают девушки, когда им кажется, что у них не все в порядке. Она спрашивает его потому, что к ней обратилась за советом одна подруга по курсам домашнего хозяйства.
Джордж сначала молча перевязал обрывком носового платка лапу скулящего пса, а затем изрек столь же мудрую, сколь и отвлеченную сентенцию.
Вечером он, однако, надел штатское и отправился в город, а на следующее утро вызвал Полли на двор.
Он сказал ей, что, буде она того пожелает, она может после обеда пойти в Кенсингтон к некоему женскому врачу – человеку неглупому и имеющему большую практику.
Этот адрес дала ему его приятельница – та самая, у которой он жил во время пребывания ее мужа на фронте и которую посетил накануне вечером. Собственно говоря, у него было даже два адреса – врача и повивальной бабки. Последняя годилась больше для бедных девушек. Фьюкумби полагал, что Персику скорей подойдет врач, который работает не так грязно.
Полли побоялась идти одна, и солдат пошел с ней.
Врач занимал квартиру в одном из тех доходных домов, что до отказу переполнены нищетой и грязью. Подниматься к нему нужно было на третий этаж, по узкой лестнице, мимо множества распахнутых настежь дверей, словно комнаты не были в состоянии вместить столь непомерную нужду. Тем более поражало, что квартира врача сама по себе имела весьма комфортабельный вид. Великолепие начиналось уже в прихожей. По углам стояли пальмы в огромных кадках, на стенах висели ковры – явно не отечественного происхождения. Жалкими казались пальто и зонтики пациенток, висевшие на железной вешалке.
В приемной сидели семь-восемь женщин, сплошь представительницы среднего сословия. Открыв дверь своего кабинета, чтобы впустить следующую пациентку, врач кивком головы вызвал Полли, которая была одета лучше других. Она последовала за ним подавленная; солдат остался в приемной.
Врач был то, что женщины называют «красивый мужчина», с высоким лбом и холеной, мягкой бородкой. По тому, как он складывал руки, было видно, что он ими особенно гордится. Лицо у него было, впрочем, довольно потасканное, выражение глаз тоже малоприятное, а голос несколько елейный.
Пока он, к тайному ужасу Полли, записывал ее имя и адрес, она оглядела комнату. На стенах висело всевозможное оружие – негритянские копья, луки, колчаны и короткие ножи, а также старинные пистолеты. В углу, в стеклянном шкафу, лежало несколько хирургических инструментов, выглядевших гораздо более страшно. Стол был покрыт довольно толстым слоем пыли.
– Да, – откинувшись на спинку кресла и сложив белые руки, начал врач, хотя Полли, кроме своего имени, не произнесла ни слова, – то, чего вы хотите от меня, совершенно невозможно, милая барышня. Уяснили ли вы себе вообще, какое требование вы мне предъявляете? Всякая жизнь священна, не говоря уже о том, что на этот счет существуют полицейские правила. Врач, который сделает то, о чем вы просите, немедленно лишится практики и, кроме того, сядет в тюрьму. Вы скажете – сколь часто нам, врачам, приходится эта выслушивать в приемные часы! – что это средневековые законы. Ну что ж, милая моя барышня, не я их писал. Ступайте, стало быть, тихо-мирно домой и покайтесь вашей маменьке. Она женщина, как и вы, и поймет вас. Да у вас, наверно, и денег не хватит на такую операцию. Кроме того, совесть не позволит мне взяться за такое дело. Ни один врач не захочет ради каких-то паршивых десяти или двадцати фунтов ставить на карту все свое существование. Мы не глухи к нуждам ближнего. В качестве врачей мы проникаем взором во многие глубины социальных бедствий. Будь хоть малейшая возможность, будь вы хоть чем-нибудь больны, ну по крайней мере чахоткой, я сказал бы: «Ладно! Давайте, в пять минут все будет готово, и никаких осложнений». Но вы никак не похожи на чахоточную, поверьте мне. Когда вы в припадке девического легкомыслия предавались наслаждению, вы должны были подумать о последствиях. Надо быть осмотрительной, нельзя отдаваться чувствам, как бы приятны они ни были. А то потом скорей-скорей к дяденьке доктору, ахи и охи, «господин доктор – то», и «господин доктор – се», и «господин доктор, не губите меня». А что пользующий вас врач подвергается величайшему риску и губит себя только оттого, что он из простого человеческого сострадания не считает себя вправе отказать вам в помощи, об этом вы, разумеется, не думаете! О, эгоизм! В конце концов это запрещено законом, и если даже врач, идя навстречу пациентке, откажется от наркоза, то операция все же обойдется в пятнадцать фунтов, и при этом деньги вперед, а то потом вдруг начинается: «Как?! Что?! Вы мне вытравили плод?» И врач, которому ведь тоже нужно жить, остается с носом. Не может же он, имея подобную пациентку, вести книги и рассылать счета, хотя бы уже ради самой пациентки. Если он не глуп, он просто ставит на своей потере крест. Он просто разоряется. Зарождающаяся жизнь, милая моя барышня, так же священна, как и всякая жизнь. Недаром религия столь резко высказывается по этому поводу. Я принимаю по субботам после обеда, но предварительно подумайте хорошенько, можете ли вы взять на себя эту тяжелую ответственность, и лучше откажитесь. И принесите деньги, а то можете вовсе не приходить… Вот сюда, пожалуйте, дитя мое!
