Короче, старик Жерико утверждал тогда, что начиная с декабря — лишь только во Франции узнали о провале похода в Россию — деньги ушли как под землю. Не то чтобы для этого появились какие-нибудь новые причины. Но когда видишь на карте, где находятся французы… потом в апреле бои под Люценом… смерть Дюрока, смерть Бессьера… в октябре Лейпциг. В тот год трудно было разобраться в непрерывном передвижении войск. Совсем не так, как во времена Аустерлица. А тут дело шло о продаже наследственного имущества после кончины законного владельца. И не важно, слухи ли, факты ли сыграли свою роль, — важно, каково было их психологическое воздействие.
— Я, — говорил отец, — не придаю этому никакого значения. Пойми ты меня, об императоре можно думать как угодно, но эта игра затрагивает слишком крупные интересы. Ты только вообрази, что будет, если придется перераспределять земли, пересматривать сделки? Вот почему Наполеон не может, не может потерпеть поражение…
Так-то оно так, но у наследников оказались слишком большие аппетиты, несоразмерные с общей ситуацией, или, если угодно, с распространившимися слухами, с паническими настроениями на рынке. Господин Жерико-старший предложил им сразу столь низкую цену, что сам заранее понимал: непременно откажутся. А раз так — риска никакого: если будет одержана блистательная победа, покупать не обязательно…
— Но после Лейпцига, после того, как нас предали саксонцы, как двадцать тысяч французов попали в плен, Понятовский утонул, а Макдональд откатился к Рейну, я еще понизил цену. И так каждый день один и тот же разговор. Вести из Голландии их окончательно доконали. А теперь я купил за половину той цены, что предлагал раньше…
Старик из лукавства не сказал, что именно он купил, — эти недомолвки доставляли ему явное удовольствие. Купил же он участок земли в квартале, которому, по его мнению, предстояло блестящее будущее. На нижних уступах Монмартрского холма, почти в центре города, за кварталом Лоретт.
— Чуть подальше, чем сад Руджиери… помнишь, там есть театр марионеток?.. Так вот, у нас общая стена… И я переезжаю с улицы Мишодьер.
— На незастроенный участок? — спросил Теодор.
— Там есть кое-какие строения. Это как бы маленький поселочек с отдельными флигельками. И мастерские… Знаешь Новые Афины?
Этой фразой старик выдал себя: наличие мастерских и побудило его совершить эту, правда весьма выгодную, покупку. Теперь уже не к чему снимать помещение где-то за лавкой. Сынок может работать при старике отце… Откровенно говоря, переселиться туда сразу не удалось. Потому что военные неудачи полезны не во всех отношениях. Первого января союзники перешли Рейн, потом вступили во Францию. Невозможно было найти людей для необходимых переделок в доме. Армия пожирала тысячи рабочих. Выходило, что отец приобрел участок все-таки слишком рано. Так что к концу лета, когда Тео писал своего «Раненого кирасира», у него еще не было мастерской на улице Мартир и, хотя дом был уже готов и переезд состоялся, пришлось ютиться на чердаке.
Теодор нервно ерзал в седле, Трик ржал в спину солдатам. Оба они — и всадник и конь — не были созданы для медлительно-мечтательных прогулок, и только сегодняшние мысли вынудили Тео к этому аллюру. Вообще-то для него существовало лишь два аллюра: шаг или же сразу, даже в Париже, бешеный скок. С бульвара, где ему пришлось бы по-прежнему плестись в хвосте солдат, он свернул возле Фраскати на улицу Гранж-Бательер, дал Трику шпоры, поднял его в галоп и понесся как вихрь; люди испуганно шарахались, торговки хватались за ручки тележек, как будто опасались, что от этой бешеной скачки разметет по тротуару их фрукты и цветы. На том же аллюре он проскакал улицу Фобур-Монмартр. Он не желал думать о живописи. Он скачкой разгонял свой позор. На галопе забывалась картина, провал. Когда он мчался по улице Сен-Жан, люди кричали ему вслед: «Сумасшедший!» Он даже не оглянулся, на всем скаку пронесся через перекресток улиц Кокенар и Сен-Лазар, возле особняка Лагранжа, на всем скаку промчался мимо «Храброго петушка», потом вниз по улице мимо палисадников, садов, лавчонок и, резко свернув, прилег на холку коня, чтобы не зацепить каской за арку ворот, и въехал во двор, сопровождаемый целой свитой бегущих сзади мальчишек.
* * *
Как и когда задел его конь при въезде в ворота молодую женщину, Теодор, пригнувшийся к холке, не заметил — он только услышал крик и успел увидеть темно-зеленый салоп с белой оторочкой, черную бархатную шляпку с перьями, — и вдруг что-то скользнуло где-то слева и упало на землю, будто подстреленная птичка.
Всадник соскочил с коня, поднял лежавшее на поросших травой плитах двора юное, гибкое, длинное и такое легкое тело, что оно казалось невесомым в сильных мужских руках. Незнакомка не открывала глаз, с ее губ срывались стоны, голова бессильно клонилась набок, белокурые кудри волной упали на плечо… На крик Теодора из сторожки выбежали Батист с женой, а вокруг звонко щебетала любопытная детвора.
— Кто она? — спросил Теодор.
И привратник ответил:
— Дама, которая живет на Рон-Пуан…
Мушкетер бросил поводья Батисту и зашагал к дому с милой своей ношей, на полдороге он остановился и крикнул:
— Займись Триком…
Вдруг тоненькая шейка судорожно дернулась среди вышитых оборок гофрированного воротника, и женщина, в забытьи прижимавшаяся щекой к груди Теодора, глубоко вздохнула, открыла глаза, с испугом уставилась на незнакомого мужчину, державшего ее в объятиях, на мгновение застыла, затем забилась на руках своего похитителя и яростно заколотила кулачком по его груди.
— Сударь! Сударь! Я вас не знаю, сейчас же отпустите меня, поставьте меня на землю.
Теодор повиновался не без сожаления и, чуть помедлив, разжал объятия. Как же прелестна эта незнакомка! Тоненькая-тоненькая, почти худышка, очаровательный очерк губ, свежие краски лица, с которого еще не сошел золотистый детский пушок. Но совсем иным веяло от ее длинного бархатного салопа с белой оторочкой, такой же белоснежно-белой, как полоска кожи, видневшаяся над перчаткой. Ему почудилось, что он держит в своих объятиях обнаженное тело. Мушкетер почувствовал, что он, должно быть, ужасно покраснел. Но незнакомка, очутившись на земле, пошатнулась — очевидно, у нее закружилась голова — и невольно приникла к Теодору.
— Разрешите, сударыня, предложить вам руку… Если не ошибаюсь, вы живете рядом с майором Браком?
Знакомое имя, казалось, успокоило молодую красавицу, она смело оперлась о локоть Теодора, но, словно тут только заметив его мушкетерскую форму, отшатнулась и воскликнула:
— О боже, этот мундир!
— Вам не по душе моя форма? — спросил он.
— У меня, сударь, достаточно оснований не любить такие мундиры, — ответила дама, и они молча пошли вперед.
Двор перегораживали разномастные строения; справа стояла небольшая конюшня и кухни господина Жерико. Здесь большей частью ютился бедный люд, занимавшийся разведением кроликов и кур. Сад, где похожие на скелеты деревья тянули к небу свои еще голые ветви, был отгорожен от двора решеткой в виде длинных металлических пик, а посередине возвышался каменный фонтан с колонной в центре. Слева стояло одноэтажное здание, где собирались надстроить мастерскую для Теодора, которая, однако, пока еще помещалась с другой стороны, на чердаке родительского дома, стоявшего напротив. В общем, это был довольно просторный, выкрашенный в белую краску флигель с черепичной крышей. Если заглянуть через стену, вдоль которой росли деревья, можно было увидеть крышу дома в деревенском стиле, длинного и низкого, а рядом, на другом флигеле, полускрытом огромной липой, — высокую трубу с коньком. Обогнув владения Жерико, прохожий сразу же выходил на аллею, где стояли в живописном беспорядке домики самых различных архитектурных стилей: одни одноэтажные, другие высокие, вытянутые вверх, с треугольным фронтоном или плоскими миниатюрными колоннами, одни с террасами, другие с башенками. Все это поселенье ползло вверх по правому склону холма, но не очень высоко, в отличие от уходивших к вершине полей, тогда как слева, между двух рядов деревьев, у садов, тянувшихся вплоть до улицы Сен-Лазар, спускалась вниз более или менее ухоженная аллея. На полпути находилась Рон-Пуан, где напротив жилища Фортюне Брака стоял пустовавший до последнего времени домик, что-то вроде игрушечного греческого храма, перед ним был разбит маленький садик с шарообразно подстриженными тисами. Здесь-то и остановилась незнакомка. Молодые люди не обмолвились за дорогу ни словом, и разговор их ограничился только теми двумя фразами о мундире. Воздух дрожал от птичьего гомона. Дождь уже несколько минут как перестал, но вокруг все было мокро. Теодор склонился перед дамой:
— Хочу надеяться, сударыня, что вы на меня не гневаетесь…
