— Все правильно, дядя Галли. Типтон мучительно наморщил лоб.
— В галантерее?
— Вот именно.
— Шутки ради?
— Конечно! Женский каприз.
Это Типтон понял. Он знал своих соотечественниц. Скажем, Дорис Джимсон купила как-то двенадцать воздушных шаров, и они, по дороге домой, протыкали их сигаретой. Лицо его посветлело, да и сам он расслабился.
Как на беду, Вероника сочла уместным сказать свое слово.
— Тип-пи! — воскликнула она. — Я его надену на бал. Типтон опять потемнел.
— Да? — спросил он. — Вот как, на бал? А я разрешу моей будущей жене носить всякую галантерею? Ха-ха. Все, что нужно для этого бала, куплю я сам. Я!
И левой рукой он указал на себя, правой — схватил ожерелье. Оглядев комнату, он остановился на Пруденс, которая пробиралась к дверям, поскольку все эти споры мешали ей думать об озере.
— Уходите? — осведомился он.
— Да, — призналась она.
Типтон остановил ее властным мановением руки.
— Минутку! Вы говорили, вам нужно что-нибудь для базара. Прошу!
— Спасибо, — ответила Пруденс и вышла, оставив по себе напряженное молчание.
IVКомната ее, соседняя с комнатой Типтона, выходила не в парк, а на луга. Туда она и смотрела со своего балкона, пытаясь обрести утешение в этом мирном пейзаже. От перелесков и кущ она ждала того, чего ее сосед некогда ждал от уток.
Но, когда дух сломлен, толку от них мало; с усталым вздохом вернулась она к себе — и тут же взвизгнула. В кресле кто-то сидел.
— Не хотел беспокоить, — приветливо сказал Галли. — Ты размышляла, дорогая. Тебе показалось, что я — вор?
— Мне показалось, что это — Фредди.
Галли поправил монокль и заметил, серьезно на нее глядя:
— Тебе повезло, что это не он. Ожерелье валялось на столе. Да, ты могла все испортить! Я его взял. Дорогая моя, неужели ты не поняла, что оно для тебя значит?
Пруденс устало махнула рукой, как христианская мученица, которой приелись львы.
— Ничего оно не значит. Мне на все наплевать, если со мной нет Генри.
Галли встал и погладил ее по голове, хотя для этого пришлось покинуть кресло. Однако смотрел он на нее озадаченно. Он думал, что она умнее.
— Будет и Генри, — сказал он. — У нас в руках — талисман. Мы можем диктовать оппозиции любые условия.
Он вынул монокль, протер носовым платком, поставил обратно.
— Давай я расскажу, что было после твоего ухода. Плимсол увел Веронику в сад, мы остались. Слово взял Фредди. Он прекрасно описал нам, что сделает с ним Агги. Гермиона приняла это холодно, заметив, что у него болезненное воображение. Мой острый ум все спас, вот и хорошо, больше ее ничего не интересует. На ее взгляд, инцидент исчерпан.
— А разве это не так?
— Было бы так, если б не Фредди. Америка что-то с ним сделала. Мастер! Мы слушали, как зачарованные.
— Что же он сказал?
— Сейчас, сейчас. Он сказал: если мы не вернем ожерелье, он все откроет Типтону, мало того — признает, что это его подарок. Вероятно, при этом он потеряет концессию, но Бог с ней, один он страдать не хочет. Успех был огромный. В жизни не видел Гермиону такой синей.
Пруденс восторженно глотнула воздух.
— Ох! — сказала она. — Кажется, понимаю.
— Так я и думал. На Гермиону больно смотреть. Заглянул Кларенс и заметил для верности, что он сказал Плимсолу насчет этой помолвки, Эгберт просил. Зашел и Эгберт и утверждал, что он просил не говорить.
Пруденс глядела в потолок, видимо — благодаря небо за такую благосклонность к деве в беде.
— Дядя Галли, это же очень хорошо!
— Еще бы.
— Они разрешат мне выйти за Генри!
— Именно. Это — наша цена.
— Мы не уступим!
— Ни на йоту. Подлезет к тебе — посылай к своему поверенному.
— Они вас замучают.
— Дорогая моя, я немолод, меня мучили люди и почище. Но не преуспели. Меня минуют просьбы, словно это — легчайший воздух.[145]
— Шекспир?
— Очень может быть. Уж он скажет. Великий человек. Пруденс радостно вздохнула.
— Нет, это вы великий человек, дядя Галли. Повезло Генри с крестным!
— Я тоже так думаю. Есть и другая школа. Ну, я пошел, спрячу его получше. Придумал прекраснейшее место, никто не догадается. А потом — погуляем.
— Я бы рада, но придется написать Генри. — Вдруг ее поразила новая мысль: — Фредди жалко!..
Мысль эта посетила и Галахада.
— Да, немного, — признал он. — Что ж, не разбив яиц, не сделаешь яичницы. Это не Шекспир. Кажется, я. А может, слышал где-то. И потом, ему недолго мучиться. Гермиона сложит оружие, ты уж мне поверь.
IЕсли бы Пруденс лучше слышала — или, точнее, если бы она не приоглохла с горя, — она бы уловила с балкона какой-то короткий крик. Если бы она пристальней глядела на луга и кущи — точнее, если бы она не приослепла от слез, — она бы заметила, что издал его Генри Листер, сидевший на пеньке у второй кущи справа.
Но она не увидела его, не услышала, хотя он кричал и махал руками, словно семафор, и ему пришлось смотреть, как она исчезает в доме. Теперь ему оставалось запомнить, где ее окно, и пойти на поиски лестницы.
Предположив, что он понуро ушел из гостиной, Фредди не ошибся. Задержавшись лишь для того, чтобы свалить кресло и еще один столик, он покинул комнату. О багаже он мог не беспокоиться, так сказала сама хозяйка.
Чувства человека, приехавшего надолго, а изгнанного через двадцать минут, по необходимости хаотичны, но одно Генри знал — времени у него бездна. Шел шестой час, день растягивался до бесконечности. Чтобы занять его, он пошел побродить, инстинктивно избегая лужаек перед замком, и добрался, наконец, до упомянутой кущи, где и присел поразмышлять о том, как бы увидеть Пруденс.
Судьба настолько причудлива, что он увидел ее в первые же минуты. Да, она больше напоминала кукушку в часах, но он ее видел. И, как мы уже говорили, пошел раздобыть лестницу.
Ничего удивительного в этом нет. Ромео подумал бы о том же, и даже Чет Типтон, если Галли не ошибся. Чем Генри хуже их? Ничем. Любой влюбленный, увидев на балконе возлюбленную, захочет присоединиться к ней.
В английских усадьбах то хорошо, что лестницу где-нибудь да найдешь. Генри попалась прислоненная к дереву. Лестница, даже средних размеров — нелегкое бремя. Он нес ее легко, едва ли ею не играя.
Он прислонил ее к стене, поставил потверже и начал взбираться вверх. Любовь окрылила его. Легко, как перышко, достиг он балкона, вбежал в комнату — а снизу на все это смотрел полковник Уэдж, решивший прогуляться, чтобы усмирить разум, кипящий после встречи с лордом Эмсвортом.
Если бы подошли к нему и спросили: «Полковник Уэдж, испил ли ты горькую чашу?», он бы резонно ответил: «Уж кто-кто, а я ее испил». Но нет, его ожидало еще одно испытание — какой-то взломщик без зазрения совести лезет в дом, не дождавшись ночи!
Вот почему давление его очень огорчило бы Э. Дж. Мергатройда. Ночью — да, рано утром — лезь, бывает. Но когда обитатели замка еще не переварили пятичасовых бутербродов… Полковник содрогнулся от негодования и дернул лестницу.
Она растянулась на траве, он — побежал на генеральные квартиры, просить подкрепления.
IIПосле дядиного ухода Пруденс не сидела в комнате. Влюбленная девушка, терзаемая совестью, пишет так же быстро, как писал лорд Эмсворт на вокзальном телеграфе. Кончив письмо и пометив: «Г. Листеру, эскв.», она лизнула его и запечатала задолго до того, как сам эсквайр[146] подошел к лестнице.
Теперь надо было найти горничную, с которой она успела завязать нежную дружбу, и подкупить ее; так что она пошла на поиски.
Вот почему, войдя в ее комнату, Генри никого не обнаружил. Точнее, так ему показалось, но вскоре он понял, что главное — есть. На столе лежало письмо, которое автор благоразумно оставил до конца переговоров. При нынешнем положении в замке опасно носить с собой письма, когда выходишь на линию противника.
Генри Листер дрожащими пальцами открыл конверт и прочитал слова: «Мой дорогой, золотой, миленький Генри!» Почувствовал он примерно то, что чувствовал на футбольном поле, когда откормленные члены другой команды вставали с его живота. Разум подсказал ему, что, если девушка тебя не любит, она так не напишет.
Письмо было просто прекрасное, ни прибавить — ни убавить. Оно было настолько лестным, что кто-нибудь, скажем — леди Гермиона, решил бы, что речь идет о ком-то другом. Даже сам он, перечитав его сорок раз, удивлялся, что богоподобное создание — это он и есть.
Правда, к концу тон немного менялся. От чистой лирики он сворачивал к сводке военных действий. Речь заходила об ожерелье, но Генри Листер читал дивную сагу с не меньшим восторгом, признавая, что случилось самое истинное чудо. Он тоже пожалел было Фредди, который нечаянно превращался в футбольный мяч судьбы; но утешился той же мыслью, что и Галахад, а именно — насчет яичницы. Мало того, он тоже решил, что леди Гермиона скоро сдастся. Казалось бы, ничто не омрачало его радости.
