— В троицын день, если будет хорошая погода, мы устроим скромный пикник на Немане. У меня есть знакомый в управлении речных путей. Он даст моторную лодку человек на десять. Вас я приглашаю заранее, чтобы вы не давали обещания другим. Мне хочется, чтобы вы обязательно поехали. Вот увидите, будет очень весело.
Отказываться не было причины, и Людас согласился, Кто еще участвует в прогулке, он толком и не расспросил, удовлетворился словами Люции, что будут всё милые люди и даже кое-кто из его знакомых.
Дня за два до троицы ему позвонила Ауксе:
— Алло, Людас! Что ты делаешь на праздник? У меня есть хорошее предложение: проедемся в автомобиле по Сувалкии, а вернемся через Алитус и Бирштонас. Отец, мы с тобой и еще двое знакомых.
Неизвестно, что заставило его солгать:
— Увы, не могу. В субботу еду к своим. Неотложное дело.
Едва у него вырвались эти слова, как он спохватился, что поступил глупо и некрасиво. Ведь Ауксе легко может узнать, куда он поедет. Кроме того, изворачиваться и лгать, да еще ей, было очень противно. Он клял себя и свой скверный характер, который не впервые подводил его, но отказаться от своих слов не решился. «Скорей всего Ауксе не узнает, — говорил он себе, — а если узнает, я как-нибудь оправдаюсь». На этом он успокоился.
Когда в условленный час Людас пришел на пристань, он чуть не выругался с досады, увидев собравшуюся компанию. На мостках вертелся Индрулис, помогая дамам садиться в лодку. Адвокат выглядел очень элегантно в белых брюках и синем пиджаке; он был в хорошем настроении, веселил дам, что-то выкрикивал и сам же громко смеялся. Остальная компания тоже не понравилась Людасу. Двое военных, три довольно красивых дамы или барышни, еще какой-то франт — все люди незнакомые и совершенно чуждые Васарису. Правда, госпожа Глауджювене познакомила их, но он не мог принять участия ни в разговоре, ни в шутках. Людас сидел хмурый, не зная, о чем говорить со своей соседкой, которая смущалась и поглядывала на него искоса. Индрулис едва удостоил Васариса двумя словами, а потом только бросал на него иронические взгляды. Люция обменивалась шутками с каким-то военным и франтоватым штатским и беспричинно громко смеялась. Словом, все точно сговорились раздражать Васариса и портить ему настроение.
Теперь он уже не сомневался, что Ауксе обо всем узнает. Правда, она заметно охладела к Индрулису, но изредка с ним встречалась. Индрулис готов был на все, чтобы вновь завоевать симпатию Ауксе, и если бы он знал, как повредить Васарису в ее глазах, то поторопился бы это сделать… «Индрулис обязательно расскажет Ауксе об этом пикнике, уж он не упустит случая подгадить мне».
Индрулис и тут не утерпел, чтобы не задеть Васариса и не уколоть его дружбой с Ауксе. Дождавшись удобного случая, когда все приумолкли, он крикнул с другого конца лодки:
— Ксендз Людас, я был уверен, что ты сегодня где-нибудь на берегу Еси читаешь стихи Гражулите, а ты, оказывается, здесь!
Все оглянулись на Васариса. Никто не знал, что он ксендз. Барышни невольно одернули свои слишком короткие юбки, франт пронзил его презрительным взглядом. Васарис сидел как на иголках.
— Да, я здесь, — ответил он, оправившись, — но вот не пойму, почему ты не с невестой, а плывешь с нами в Качергинский лес?
Кое-кто засмеялся, потому что все знали о тщетных попытках Индрулиса завладеть богатой невестой. Тот понял иронию и сразу пошел на попятный:
— Сидеть с невестой, когда тебя приглашает госпожа Глауджювене, было бы сущим бедствием! — галантно отшутился адвокат.
Ровно постукивал мотор, лодка быстро несла их вперед, и, рассекаемая на две струи, вода бурлила и пенилась у кормы. Барышни запели, мужчины подхватили, и настроение Васариса стало мало-помалу улучшаться.
Выбравшись на берег, вся компания с криком и смехом углубилась в лес и принялась разыскивать место для «привала». Военные тащили чемодан, в котором что-то звенело, булькало и переливалось на радость всему обществу. Индрулис нес патефон, а франт и Васарис — плащи дам.
Компания набрела на ровную красивую полянку под соснами, окаймленную кустарником, и Люция принялась хозяйничать. Из чемодана достали скатерть, холодные закуски, бутылку коньяка, вино, сельтерскую. Все это было встречено одобрительными возгласами мужчин и расставлено на лужайке. Индрулис завел патефон, и три пары, выпив по стаканчику, тотчас заскользили в фокстроте по устланной хвоей траве. Люция, отдавая дань хорошему тону, наотрез отказалась танцевать в лесу.
Сидя на траве рядом с Васарисом, она закурила, оперлась на локоть и задумчивым взглядом окинула вершины деревьев, синее небо и сквозные белые облака. Васарис растянулся возле Люции, подперев руками подбородок, и наблюдал за ней, пытаясь угадать ее мысли.
— Помните, Люция, мои проводы и Заревую гору? — спросил он. — Тогда тоже водили хоровод и пели «Прекрасную розу», «Мы идем» и «Ой, паренек, паренек!» У меня все так ясно стоит перед глазами, словно это было вчера.
Лицо Люце затуманилось, и она ответила с некоторой горечью:
Да, я прекрасно помню и Заревую гору и многое другое… Только не лучше ли оставить воспоминания в покое, если от них нет никакого толку.
— Почему никакого? — возразил Людас, — в воспоминаниях мы осознаем опыт прошлого. Кое-что из него можно повторить, кое-чего избежать.
— Спасибо за утешение, — сказала Люция, — но редкой женщине приятно сознавать, что у нее есть прошлое. А вот воспользуетесь ли вы своим опытом, я сомневаюсь.
Людас не понял, почему она заговорила так резко, и ничего не ответил. Немного помолчав, Люция сказала:
— Как странно. Стоит мне только вспомнить о том времени, и всегда у меня портится настроение. Эх, не умели мы жить, Павасарелис!..
Сердце Людаса застучало, а потом словно остановилось. Впервые услыхал он от Люции прозвище, которое в былые времена невыразимо волновало его. Голос ее был все такой же глубокий, грудной, вибрирующий, совсем как тогда, когда она приехала пригласить его на свою свадьбу и они долго беседовали вдвоем.
Все это показалось Людасу настолько странным, что он не знал, что ей отвечать. Он любил вспоминать то время, но после сближения с Ауксе эти воспоминания стали для него просто «опытом прошлого», возвращаться к которому у него не было охоты. А у Люции, — теперь Васарис увидел это, — минувшая любовь еще тлела в глубине сердца, и ветер весенних полей мог оживить ее.
В первый момент Васарис изумился и даже испугался этого оживающего прошлого. Он окинул испытующим взглядом госпожу Глауджювене. Нет, прошлого не вернуть. Прежней Люце не существует. Перед ним полулежала на голубом плаще совершенно другая женщина, с подстриженными завитыми волосами, напудренным лицом, крашеными губами. Красный шелк ее платья еле прикрывает колени, и солнечные блики ложатся на светлые шелковые чулки блестящими полосами, подчеркивая округлость икр. У этой женщины нелюбимый муж, за нею увивается какой-то капитан Райбис и еще черт знает кто…
Васарису хотелось презирать ее, возмущаться, но он уже сам желал ее. Она была так близка, доступна. Он ласкал ее зажегшимся взглядом и не понимал, что в ту минуту, в первый и единственный раз после возобновившегося знакомства, в столичной даме ожила прежняя Люце с наивными мечтами юношеских лет. Но эта минута была так коротка!
Из патефонного ящика все еще неслись звуки фокстрота, гнусавый голос все еще пел банальные куплеты, четыре пары все еще топтались подле сосен, среди разросшихся орешин. Люция повернулась на бок, тряхнула головой, точно стараясь избавиться от гнетущей печали, и с улыбкой спросила:
— Вы еще не танцуете фокстрота?
— Нет, не танцую.
— Жалко. С вами бы я потанцевала даже на этой лужайке!
Он насмешливо поглядел на танцующих.
— Танцевать здесь фокстрот — это издевательство над природой, презрение к ней. Взгляните, как гордо тянутся ввысь эти стройные сосны, это небо, синеющее сквозь их зеленые кроны, эти палевые облака так ласкают взгляд, что сердцу любо. Если бы не этот дурацкий патефон, мы бы услыхали, как шелестит ветер, щебечут птицы, далеко-далеко на Немане заливаются пароходы… Нет, не умеем мы чувствовать природу.
— Вы говорите, как поэт, — чуть-чуть иронически сказала Люция. — Всё ищете нежных чувств и красоты. Но в природе не все нежно и красиво. В фокстроте тоже выявляются какие-то естественные инстинкты. Почему же не продемонстрировать их здесь, на лоне природы?
Васарис понял скрытый в этих словах цинизм, и ее приглашение потанцевать показалось ему пикантной двусмысленностью.
Желая дать почувствовать, что ее намек не пропал даром, Васарис так же насмешливо ответил:
— Нет, я думаю, что такой фокстрот больше подходит к будуару или спальне.
— Фи, какие у вас дурные мысли, — возмутилась Люция, но по ее тону заметно было, что она вовсе не сердится.
