Ознакомительная версия.
Итак, в этот поздний час все уже давно спокойно спали — все, кроме тех, кто, подобно Мэгги, бодрствовал в одиночестве. Она сидела в своей маленькой, обращенной окном к реке комнате при слабом свете свечи, который, оставляя все в полумраке, падал на письмо, лежавшее на столе. Это письмо, полученное только сегодня, было одной из причин, заставивших Мэгги забыть о сне: она сидела, не замечая, как бежит время, не думая об отдыхе, ибо мог ли для нее существовать иной отдых, кроме того, далекого, от которого уже не будет пробуждения к этой полной борьбы земной жизни?
За два дня до получения письма Мэгги в последний раз была в доме пастора. Сильные дожди, конечно, помешали бы ей ходить туда, но были к этому и другие причины. До пастора Кена сначала доходили лишь неопределенные слухи о том, какой оборот приняли клевета и сплетни, чернившие имя Мэгги, но недавно он подробно услышал обо всем от одного из своих прихожан, который настойчиво убеждал его отказаться от бесплодной борьбы и не упорствовать в неблагоразумной попытке сломить общественное мнение прихода. Не знавший за собой никакой вины пастор Кен склонен был упорствовать и дальше, не желая уступать возмутительному, заслуживающему презрения духу злословия, который царил в приходе; но в конце концов на него повлияли соображения об особой ответственности, налагаемой на него духовным званием и обязывавшей его избегать даже видимости греха — той самой видимости, которая зависит от уровня окружающих нас умов. Там, где умы низменны и грубы, круг этой видимости соответственно расширяется. Быть может, думал пастор Кен, в нем говорит упрямство; быть может, его долг — подчиниться. Люди добросовестные почитают своим долгом избирать самый трудный путь, а пастору Кену труднее всего было идти на уступки. Он решил, что должен посоветовать Мэгги на время покинуть Сент-Огг, и приступил к выполнению этой трудной задачи со всей возможной деликатностью, дав ей понять в самых уклончивых выражениях, что его намерение поощрять ее дальнейшее пребывание здесь породило разлад между ним и его прихожанами, и разлад этот может помешать ему в дальнейшем выполнять обязанности священника. Он просил ее позволения написать одному духовному лицу, его другу, который, возможно, возьмет ее гувернанткой к своим детям, а если нет, то порекомендует занятие, подходящее для такой молодой женщины, как она, в чьей судьбе он, пастор Кен, принимает живейшее участие.
Бедная Мэгги с трудом прошептала дрожащими губами: «Благодарю вас — я буду очень признательна». Она шла домой под проливным дождем; душой ее вновь овладело отчаяние. Отныне она должна стать одинокой скиталицей, должна влачить свои дни среди чужих людей, которые будут недоумевать, всегда видя ее безрадостной; ей придется начать новую жизнь, напрягая все силы, чтобы свыкнуться с окружающим, — а она так смертельно устала! Заблудшие души не имеют пристанища, не встречают поддержки; даже тот, кто склонен жалеть их, вынужден поступать жестоко. Но смеет ли она роптать? Смеет ли уклоняться от той епитимьи, налагаемой на нее самой жизнью, в которой ей дана лишь одна возможность — обратив свою греховную страсть в бескорыстную любовь к ближним, облегчать бремя других страдальцев. Весь следующий день Мэгги провела в своей уединенной комнате, темной от нависших туч и завесы дождя; Мэгги думала о будущем и, призывая на помощь терпение, боролась с собой, ибо могла ли она иначе как: в душевной борьбе обрести покой?
А на третий день — он только что незаметно для нее подошел к концу — пришло письмо, которое сейчас лежало перед ней на столе.
Письмо было от Стивена. Он возвратился из Голландии, он снова в Мадпорте — тайно от своих друзей — и пишет ей оттуда, адресовав письмо в Сент-Огг лицу, которому вполне мог довериться. С первой до последней строки это был страстный упрек: Стивен взывал к ней, заклиная ее отказаться от бессмысленных жертв, не губить его, не губить себя, не упорствовать в ложном понимании долга, приведшем к тому, что она не ради чьего-нибудь блага, а во имя своей идеи сокрушила все его надежды — надежды человека, любимого ею и любящего ее той всепоглощающей страстью, которая только один раз в жизни рождается в сердце мужчины.
«Они писали мне, что вы выходите замуж за пастора Кена. Как будто я могу этому поверить! Такие же небылицы они, может быть, рассказывают вам обо мне. Быть может, они говорят вам, что я путешествую. Да, тело мое влачилось куда-то, но душой я был прикован к тому страшному месту, где вы меня покинули, где, очнувшись от беспомощной ярости, я увидел, что вас нет со мной. Мэгги! Чье отчаяние может сравниться с моим? Кто еще испытывал такие муки? Кому дано было встретить этот долгий, полный любви взгляд, который запечатлелся в моей душе, навеки изгнав из нее все другие образы? Мэгги, призовите меня к себе, верните меня к жизни, к добру! Они отступились от меня. Все потеряло теперь смысл, все стало мне безразличным. Эти два месяца еще раз убедили меня, что без вас жизнь мне в тягость. Напишите одно только слово, скажите: „Приезжай!“—и через два дня я буду снова с вами. Мэгги, разве вы забыли, какое это счастье — быть вместе, встречаться взглядом, слышать голос?..»
Когда Мэгги прочла это письмо, она почувствовала, что только сейчас начинается настоящее искушение. Входя в холодный мрак пещеры, мы с еще нерастраченным мужеством расстаемся со светом и теплом; но вот уже пройден долгий путь в сырости и мраке, мы устали, силы наши подходят к концу — что, если тогда перед нами откроется выход, который поманит нас к дарующему жизнь свету дня? Естественный порыв — сбросить оковы страдания и ринуться ему навстречу — заставит нас забыть все иные побуждения, по крайней мере до тех пор, пока страдания не останутся позади.
Шли часы, и Мэгги уже стало казаться, что борьба ее напрасна. Шли часы, а все мысли, которые она призывала к себе на помощь, вытеснялись образом Стивена, ожидающего одного ее слова, чтобы быть с нею рядом. Ей незачем было перечитывать письмо: она слышала голос Стивена, по-прежнему имевший неизъяснимую власть над ней. Накануне весь день ее преследовала картина будущего, в котором она одиноко должна нести бремя сожалений, не имея иной поддержки, кроме веры. А здесь стоит протянуть руку — и перед ней открывается иное будущее, которое настойчиво, почти по нраву, призывает ее к себе, обещая вместо терпеливой и тяжкой борьбы восхитительную беззаботность, — будущее, где поддержкой ей станет любовь другого. Но не обещанная радость придавала искушению такую силу. Скорбный тон письма Стивена и неуверенность в правильности собственного решения — вот что поколебало чашу весов, вот что заставило Мэгги в какой-то момент вскочить с места и, взяв перо и бумагу, написать: «Приезжай!»
Но тотчас же она содрогнулась от ужаса, осознав, что изменила той Мэгги, какой она была в минуты подъема и душевной ясности, и это постыдное падение причинило ей мучительную боль. Нет, она будет ждать, она будет молиться; покинувший ее свет озарит ее вновь; в ней снова оживет чувство, владевшее ею, когда она бежала от Стивена, найдя в себе силы превозмочь муку и победить любовь, — чувство, которое она испытывала, когда видела Люси, когда читала письмо Филипа, всколыхнувшее в ее душе все, что было связано с мирными днями прошлого.
Далеко за полночь сидела она в полной неподвижности, не меняя позы, не находя в себе сил даже для молитвы, ожидая, что на нее снизойдет свет. И он снизошел — вместе с воспоминаниями, которые никакая страсть не могла заглушить надолго. Далекое прошлое вернулось к ней, возродив дух самоотречения, верность, преданность и былую решимость. Слова, подчеркнутые спокойной рукой в маленькой старой книжке, которые она выучила наизусть когда-то, рвались с уст и изливались в невнятном шепоте, терявшемся в шуме дождя, хлещущего по окну, в громких завываниях и реве ветра: «Я несу крест, я получил его из рук твоих, и я буду нести его до самой смерти, ибо ты возложил его на меня».
Но скоро пришли другие слова, почти неслышные из-за рыданий: «Прости меня, Стивен! Все это пройдет. Ты вернешься к ней».
Она взяла письмо, поднесла его к свече, и потом оно медленно догорело в камине. Завтра она напишет Стивену последние слова прощания.
«Я несу крест, я буду нести его до самой смерти… Но как долго надо ждать, прежде чем придет смерть! Я так молода. Хватит ли у меня терпения и сил? Неужели мне предстоит бороться, и оступаться, и раскаиваться? Готовит ли мне жизнь и впредь такие же тяжелые испытания?»
С криком отчаяния Мэгги упала на колени, прижавшись искаженным от горя лицом к столу. Ее душа устремлялась с мольбой к незримому Утешителю, который не покинет ее до последнего часа. Ведь не напрасно посланы ей судьбой эти страдания: разве не познает она тайну долготерпения и всеобъемлющей человеческой любви, вряд ли доступную людям менее грешным, чем она? «О боже, если мне суждена долгая жизнь, дай мне дожить до того, чтобы приносить счастье и давать утешение…»
Ознакомительная версия.
