Халлдор Лакснесс - Свет мира

Пришла зима, и скальд Реймар заступил на новую должность в дальней округе. Оулавюр Каурасон еще несколько раз побывал в Кальдсвике, но писем больше не получал. С каждым днем он становился все более подавленным, все более молчаливым, а потом и вовсе перестал разговаривать, он не вставал с постели и только отворачивался к стене, когда к нему обращались. Он изменил этой привычке лишь в Новый год, когда староста пришел проведать его от имени прихода.

— У меня есть одно странное подозрение, и основано оно на снах, — сказал скальд.

— А что ты подозреваешь? — спросил староста.

— Что Красоте угрожают плохие поэты.

— Вряд ли эти поэты хуже тебя, — заметил староста.

— Меня мучит страх, что один знакомый поэт убил Красоту, — сказал скальд.

— Помоги, Боже, бедному приходу, у которого на шее висит такая обуза, — сказал староста. — Ведь парень может прожить еще лет тридцать — сорок.

Для общества настали тяжелые времена.

Скальд все не вставал. Проходил месяц за месяцем, но скальд остерегался подавать признаки жизни в присутствии свидетелей. Однако поздним вечером, и только в тех случаях, когда поблизости никого не было, он съедал ту пищу, которую его жена Яртрудур ставила ему у края кровати. А глубокой ночью, если он был уверен, что никто не проснется, он иногда зажигал коптилку у своего изголовья, доставал блокнот и с долгими передышками записывал несколько слов. Если ему казалось, что жена или сын зашевелились, он гасил свет. Так прошла зима.

За неделю до Пасхи в округе снова объявился скальд Реймар, он приехал, чтобы забрать семью и перевезти ее на место своей новой службы. Он заехал в Малый Бервик побеседовать с Льоусвикингом; Реймар попросил всех выйти из комнаты, чтобы они могли поговорить наедине. Он должен был сообщить своему другу скальду, что девушка, которую скальд называл Берой, умерла. Сообщив эту новость, скальд Реймар хотел рассказать подробности ее смерти, но Льоусвикинг лишь коротко рассмеялся, как будто хотел сказать:

— Нет, скальд Реймар, на этот раз тебе не удастся меня одурачить. — И не пожелал больше ничего слушать.

— Зимой мне снилось, что ты убил ее, — сказал он и виновато улыбнулся. — Но теперь меня больше не мучит этот сон. Нет такого стихоплета, который мог бы убить Красоту небес. Красота небес не может умереть. Она будет вечно властвовать надо мной.

Скальд Реймар простился со своим другом, собратом по ремеслу и спутником, в первый раз он не знал, что сказать, и, возможно, был даже немного удручен. Любое преступление — забава, любое горе — пустяк по сравнению с постижением Красоты, ибо это одновременно и преступление, которого нельзя искупить, и рана, которую нельзя вылечить, и слеза, которую нельзя осушить.

На страстной неделе разнеслись слухи, что хозяин хутора, расположенного по соседству с ледником, доживает последние дни. Даже до Малого Бервика долетело эхо разговоров, занимавших весь приход: тяжкое испытание выпало на долю старой женщины, которая осталась на склоне дней одна с Беднягой. К тому же стало известно, что Бедняга разбила свое зеркальце и теперь больше не видит ледника.

Погода стояла тихая, с морозами по ночам и ясными солнечными днями.

В субботу перед Пасхой, ближе к вечеру, скальд встал и попросил свое лучшее платье.

Его жена Яртрудур Йоунсдоухтир молила воскресшего Хатлгримура Пьетурссона не искушать Господа Бога.

— Я слышал, что Бедняга разбила свое зеркальце, — сказал он. — Я обещал ей подарить новое.

— Но ведь уже вечер, — сказала жена. — Подожди до утра.

— Час воскресения пробил, — сказал скальд. — Земле подарена новая жизнь.

— Это воскрес Иисус Христос, — сказала жена.

— Нет, — ответил скальд. — Это воскрес я.

— Надень по крайней мере хоть шарф, — попросила жена. — И две пары носков.

Но что бы ни говорила жена, это больше уже не действовало на скальда, в ответ на ее слова он лишь улыбался странной улыбкой, ей стало немного не по себе, и она не осмелилась приставать к нему. Нет, шапку он тоже не наденет.

Он поднимается в гору той неуверенной, скользящей походкой, по которой трудно решить, что произойдет в следующий миг, упадет ли скальд в изнеможении на землю или, может быть, воспарит к небесам, набирая высоту. Река очистилась ото льда, холодное апрельское небо отражается в прозрачной глубине, белощекие казарки с криками летят над землей. Начало смеркаться, скальд останавливается в расселине, прислушиваясь к шуму реки и подняв лицо к одухотворенной тишине ледника. Ветер играет его волосами, которых он не подстригал всю зиму.

Старик испустил дух сразу после полудня, и теперь старуха с помощью незнакомой женщины уже кончала убирать покойника. Бедняга плакала, потому что разбила зеркальце. Мальчик с льняными волосами играл возле дома. Старуха встретила гостя с просветленным лицом, дружелюбно и с большим достоинством. Она родила шестнадцать детей и потеряла их. Она трудилась на них днем и бодрствовала над ними по ночам. И если они улыбались матери, небо становилось безоблачным, а солнце, луна и звезды делались собственностью этой женщины. Она стала туговата на ухо, и когда скальд напомнил ей о небе и его красоте, ей показалось, что он плохо думает о земле, и она поспешила перебить его:

— Если бы Бог был ко всем людям так же милостив, как ко мне, жизнь на земле была бы прекрасной.

И скальду почудилось, что он слышит в доме голос Эхо:

— И прекрасной была бы наша земля.

Когда ее дети испускали последний вздох после тяжкой борьбы со смертью, она одевала их в белый саван, заботливо расправляла складочки, словно наряжала к празднику. Она плакала, стоя у их могил, а потом возвращалась домой к тем, кто еще был жив. С некоторыми она простилась у калитки, когда они, подрастая, отправлялись искать счастья по свету. Кости ее дочери Хельги река вынесла на песчаную отмель через год после того, как Хельга пропала. Старуха сама пошла на отмель и собрала кости дочери, были там еще и маленькие косточки, она зашила их все в холст, положила в гроб, проводила до могилы и снова вернулась домой любить тех, кто еще был жив. В этом доме царила любовь. От века человеческая жизнь в том и состояла, чтобы улыбаться своему ребенку, когда он смеется, утешать его, когда плачет, провожать до могилы, когда умрет, и, утерев слезы, снова улыбаться и снова повторять все это, не спрашивая ни о чем; жить, всех дарить добротой.

— Когда я оглядываюсь на свою прошедшую жизнь, — сказала старая женщина, — мне кажется, что она была одним долгим солнечным утром.

— Мы и во сне чувствуем запах леса, — сказало Эхо.

— Я всего лишь скальд, — виновато сказал Оулавюр Каурасон.

Он попросил разрешения прикрепить зеркальце к спинке кровати так, чтобы Бедняга могла снова видеть ледник и перестала плакать.

— В этом зеркальце видно Всё и видно Одно, — сказал он.

Потом он попросил разрешения переночевать у них, но еще до рассвета он встал, поцеловал старуху и сказал:

— Больше я не могу задерживаться, скоро встанет солнце. Прощай, добрая женщина.

Спящую Беднягу он тоже поцеловал в лоб.

— Когда она проснется, она увидит, как над ледником сияет солнце, — сказал он.

Погода была тихая, на юге стояла луна, все заливал холодный голубоватый свет. Скальд поднимался по горной тропе. Внизу громоздились длинные откосы, выше пошли заросшие мхом скалы, потом морены и наконец чистый снег. Луна побледнела, начало светать. С моря надвигалась черная туча, предвещавшая непогоду. Скальд поднимался все выше к леднику, прямо на сигнальный огонь рассвета, с уступа на уступ, по глубокому снегу, не обращая внимания на непогоду, которая могла застать его здесь. Когда он был ребенком, он стоял на берегу Льоусавика — Светлого залива — и смотрел, как волны бьются о берег, но теперь он уходил прочь от моря. Думай обо мне, когда светит солнце. Скоро солнце воскресения вспыхнет над теми светлыми дорогами, где она ждет своего скальда.

И Красота будет властвовать безраздельно.

Рейкьявик и его окрестности, зима 1939–1940 гг.