совсем забыл о том, что загнало его сюда. Опомнился, только почувствовав колючий холод в пальцах ног. Тогда он, прихрамывая, побрел в глубокой задумчивости к себе домой.
Но когда Йосеф Шик вернулся в темную аптеку и подошел к своей узкой холостяцкой кровати, чтобы раздеться, его снова охватила тяжелая тоска: всегда один! Он должен подбирать крошки, когда собаки жрут мясо! А когда собаки дохнут, ему все равно нельзя даже прикоснуться к тому, что осталось от их пиршества… И он снова забыл о Кройндл и скрытых намерениях, которые были у нее, когда она переодевалась в свою хозяйку. Он вытянулся на кровати и твердо решил… В который раз «твердо решил»! Нет, на этот раз он окончательно решил, что больше не пойдет туда. Нет! Ноги его там не будет. Он не переступит впредь порога дома Эстерки.
2
И действительно, прошли три долгих дня и ночи, а Йосеф все еще держался и не заходил к Эстерке. На четвертый день — это был канун субботы, — когда рынок вокруг аптеки пустел и лавки, располагавшиеся напротив, закрывались, к нему пришла Кройндл. Пришла в тот момент, когда Йосеф уже держал в руке большой ключ от входной двери и хотел опустить решетку, загораживавшую застекленную дверь аптеки.
Он сам не знал почему, но ему сразу показалось, что Кройндл стояла где-то поблизости, может быть, за высоким крыльцом, и ждала, пока в аптеке не останется ни одного покупателя… Усилило его подозрение и то, что она была так укутана поверх пальто в домашний платок Эстерки — грубый шерстяной платок, что ее точеный нос едва был виден.
— Что скажете хорошего? — спросил Йосеф коротко и холодно.
Кройндл испуганно подняла свои черные брови и широко распахнула глаза. Она словно безмолвно упрекнула его: «Вот как вы разговариваете после того, что между нами произошло? Вот так вы встречаете девушку, которую ласкали? Неважно, нарочно или по ошибке…» Было похоже, что она сразу пала духом.
— Хозяйка, — сказала она почти шепотом, — просит вас прийти…. Ради Бога, приходите сегодня вечером на рыбу… в честь субботы…
— Не могу, — ответил Йосеф, отвернувшись. — Сегодня я иду к брату. Я ему обещал. Вы ведь его знаете? К доктору Боруху Шику…
— А завтра? — спросила она. — Может быть, завтра?..
— И завтра не могу! — сказал он еще жестче прежнего. — И послезавтра.
Какое-то время Кройндл смотрела на него округлившимися глазами, как будто хотела отгадать, какой потаенный смысл скрывается в его словах. Потом вдруг всхлипнула и спрятала лицо в край платка.
Йосеф наморщил лоб. Что такое? Новое дело!..
— Ну-ну! — сказал он, как взрослый, который сердится на малыша. — Ответьте, чего вы хотите?..
Детское всхлипывание Кройндл перешло в протяжный плач, отчасти заглушаемый зеленым шерстяным платком. Ее лица больше не было видно. И можно было подумать, что это плачет Эстерка.
— Ну-ну! — растерялся старый холостяк и положил приготовленные ключи обратно в карман. Схватился за решетку, чтобы опустить ее, и отдернул руку.
— Если вы не знаете, — пробормотала сквозь плач Кройндл, — вы… вы не знаете…
— Фройляйн, — заговорил по-немецки Йосеф. Как всегда, в минуту растерянности в нем давал себя знать прежний «берлинчик». — Прошу вас, фройляйн! Люди могут зайти. И я бы хотел… я уже собирался закрывать…
Это прозвучало как вежливая просьба, чтобы она ушла и не мешала ему. Но вместо того, чтобы обидеться, Кройндл еще крепче вцепилась в платок:
— Она говорит… Эстерка… Она не может жить без вас…
— Она? — немного издевательски сказал Йосеф. — Она не может? Так что же вы плачете?
Кройндл сразу замолчала. Ее странный плач как ножом отрезало. Мгновение она стояла неподвижно, как будто прислушивалась к себе: это она здесь сейчас плакала или какая-то другая женщина?.. Однако уходить не торопилась. Наклонив свою красивую голову, она так и стояла в зеленом шерстяном платке Эстерки… Глубокая жалость начала медленно подниматься в сердце Йосефа.
— Знаете что? — сказал он намного тише и дружелюбнее. — Здесь это не годится. Дверь еще не заперта. Решетки не опущены. Могут набежать шкловские святоши. Еще, не дай Бог, подумают не знамо что… Проходите ко мне во вторую комнату. Там вы все сможете рассказать. Так будет лучше.
Кройндл пошла, как слепая за поводырем. Она схватилась за его рукав и, не глядя, уселась на жесткий стул.
— Ну-ну! — начал ее подбадривать потеплевшим голосом Йосеф. — Успокойтесь! Покажите свои красивые глаза. Прошу! Ну, что там у вас случилось?..
Кройндл медленно подняла лицо из платка, огляделась заплаканными глазами, попыталась даже криво улыбнуться своими полными губами, так похожими на губы Эстерки…
— Вот так, — сказал Йосеф чуть игриво, — так вы мне нравитесь намного больше.
Кройндл издала какой-то странный звук, похожий и на вздох, и на хихиканье одновременно. Как загнанная олениха, она посмотрела по сторонам. Теперь перед ней открылась вся его холостяцкая квартира с узкой кроватью под ситцевым балдахином, с жесткими стульями без подушечек, с книжными полками — все книги, книги и книги. Все здесь было чистым, но каким-то сухим и холодным, безо всякой домашней теплоты. Теперь она, Кройндл, ощутила жгучую жалость к жениху Эстерки, вынужденному жить так тоскливо, одиноко, как камень. Она жалела его, потому что никто не ставил ему на подоконники цветов, никто не вешал занавесок на окна, никто не застилал его холостяцкую кровать красивым вышитым покрывалом, как в доме у Эстерки; никто не проветривал эту комнату от аптечного запаха, проникавшего в нее и въевшегося в каждый предмет мебели. Собственно, это было дело Эстерки… Так почему же это так сильно задевало Кройндл?
3
— Ну — сказал Йосеф, глядя в ее прояснившиеся глаза, — теперь вы уже стали спокойнее и… красивее. Рассказывайте! Пожалуйста, расскажите, что она там еще хочет? Скажите вы мне, чего она от меня хочет. Скажите, скажите!..
Он заговорил сперва, казалось, вполне спокойно, но чем дальше, тем с большим нажимом. Начал даже расхаживать от волнения и пробудившегося гнева по своей холостяцкой комнате.
— Вы же у нее в доме не просто прислуга. Вы — ее родственница. Она от вас ничего не скрывает. Так скажите вы, вы сами…
Он сам чувствовал, что хватил лишнего и обсуждает с домашней прислугой слишком интимные вещи, касающиеся ее хозяйки… Но он больше не мог сдерживаться. То, что Кройндл только что плакала от имени Эстерки, вывело его из себя, опустило с небес, приблизило и к той, что так вступалась здесь за свою родственницу.
Но Кройндл не отвечала ни слова. Опустив голову, она сидела и молчала. Именно теперь, когда он расспрашивал ее, у
