ГОРБУНЬЯ МАРА
В канун рождества мы, пятеро холостяков, собрались в дружеском семейном доме. После ужина, в облаках табачного дыма, завязалась беседа о великом христианском празднике, о связанных с ним обычаях и т. п. Один из нас заметил:
— К нашим рождественским обычаям можно отнести и святочные рассказы, которыми просто кишат не только литературные газеты, но и политические!
— Я ни одного не пропускаю, — отозвалась хозяйка.
Красавец Милован, прозванный Банкиром, возразил:
— К сожалению, сударыня, не могу с вами согласиться. Я ненавижу эти предписанные традицией побасенки, воплощающие всю пошлость души буржуа и нуждающиеся в ежегодной во имя и честь Христова рождества порции идиотского лицемерия; главное назначение его якобы в морали, а на самом деле…
Его прервал общий смех. Хозяин шутливо промолвил:
— Вы очень галантны, доктор!
Поднялся шум. Никто не удивился выпаду Банкира, поскольку он был так же искренен, как и несдержан. Поэтому всерьез на него не обижались. Начитанный, остроумный, большой любитель парадоксов и враг писателей и буржуазии, что не помешало ему стать одним из «винтиков в ее машине», ибо, окончив юридический факультет, он поступил чиновником в банк.
Когда снова воцарилась тишина, хозяйка спросила:
— Так-таки без исключений, доктор? Неужели все святочные рассказы пошлы?
— Почти все, сударыня! Я признаю святочные рассказы для детей, разумеется, если они им доступны и доставляют радость, а это не так престо, как кажется. И вообще изо всех святочных обычаев оправданы только те, которые приносят радость детям.
— Можно подумать, что у вас есть такой на примете! — произнесла хозяйка.
Снова поднялся гомон, среди которого можно было различить голоса:
— Есть! Есть!
— Рассказывай!
— Обязательно!
— Простите, сударыня, — возразил Банкир, — я сказал, что признаю хорошие детские рассказы, но должен добавить: а также и те, в основу которых положены подлинные воспоминания детства и которые при этом не слишком приукрашены и банальны.
— Отлично, — согласилась хозяйка, — тот или другой, но вы нам расскажете.
— Хорошо, — сказал Банкир. — Если уж угодно, чтобы я вам докучал, извольте.
Вижу себя в пору, когда во мне начало пробуждаться сознание. Моя нянька Мима таскает меня на руках, целует, рабски выполняет все мои желания, поет мне даже тогда, когда я колочу ее ручонками по лицу; я уже знаю, что имею право мучить тех, кто мне подвластен, а никто не был мне более покорен, чем эта двенадцатилетняя девочка. Этому меня научил пример старших — ведь почти все они помыкали сиротой, нашедшей у нас пристанище.
Таким образом, самое начало моей духовной жизни было отравлено ложными понятиями и бесчеловечными поступками. Ложь взяла меня за ручку с первых же шагов в жизни!
Все складывалось так, чтобы я как можно быстрее продвигался по этому пути и чтобы все сильнее развивалось врожденное себялюбие. Мима часто ходила со мной в соседний дом, где на третьем этаже помещалась мастерская моей тетки — портнихи. Была она бездетная вдова, довольно состоятельная, средних лет и еще красивая. У нее работало несколько модисток, все молоденькие и хорошенькие, кроме одной горбатой старухи с длинным рябым лицом и рыжеватыми с проседью волосами, которую звали Мара. Собственно, она и не считалась швеей, потому что только сметывала швы, а больше прислуживала и бегала по городу. По имени ее никто не звал, она была для всех «Горбунья».
Здесь, в теткиной мастерской, меня баловали, закармливали сластями, таскали с колен на колени, и я уже чувствовал, как мягки и теплы девичьи бедра, как сочны их упругие губы! Разумеется, я никогда не садился на костлявые колени Горбуньи Мары, и ни разу ее тонкие бледные губы не коснулись моих щечек! Она представлялась мне средоточием всех доступных моему пониманию зол — различных «бо-бо», холода, темноты, материнского равнодушия к моим требованиям и т. д. Меня даже сердило, что Горбунья глядела на меня с нежностью, как мать, Мима, тетя и красивые девушки, и я радовался, когда модистки, мне в угоду, швыряли в нее катушками, щетками, скомканными платьями, обливали ее водой. Достаточно мне было сказать: «Ату Горбунью!» — как начиналась атака! Но больше всего я ликовал, когда вокруг нее заводили с громкими криками коло. Впрочем, радость моя никогда не была полной, потому что Горбунья не сердилась и охотно сносила все, что могло меня позабавить.
Помню, что первые события, сохранившиеся в моей памяти, происходили летом, я был в одной рубашечке, а Мима шлепала босиком. Когда мы возвращались по вечерам от тетки, нам приходилось проходить через прилегающую к мастерской темную комнату — кладовую. Мима бежала по ней, так же как и по темной лестнице, принужденно смеясь, как это делают дети, чтобы скрыть страх. Я прятал голову у нее на груди и тоже упражнялся в этом притворном смехе. Мима шептала: «Бежим! Бежим! Бука! Бука!» Я повторял за ней, испытывая настоящий ужас перед этим огромным «Букой», который, по моим представлениям, был гораздо больше и сильнее Горбуньи, хотя и походил на нее, — иными словами, был тоже какой-то Горбун!..
Засыпал я под болтовню Мимы; рассказы ее велись на понятном мне языке и не выходили за круг моих впечатлений. «Мама хорошая, тетя хорошая, девушки хорошие, Горбунья бяка, — ату Горбунью! Коло! Бука! Бука!» Единственная Мимина обязанность — смотреть за мной, — видимо, очень утомляла девочку, потому что она часто засыпала рядом со мной, а порой и раньше меня.
Каждый следующий день неизбежно протекал так же, как предыдущий. Поскольку мать была занята другими детьми и делами, а в мастерской меня встречали как желанного гостя, да и Миме там больше всего нравилось, мы постоянно и торчали в ней. Приход в мастерскую и возвращение домой через темную комнату внушили мне смутное понятие о времени, я понял, что время течет и ты зависишь от него; длинные и короткие тени на раскаленной улице заставляли работать фантазию; птицы и кошки на крышах, движение солнца по небу, перемена погоды, собаки и лошади на улицах, созревание плодов на деревьях,
