Отражение их, подернутое дымкой времени, было не слишком отчетливым. Худые, осунувшиеся, они, казалось, плавали в зеленоватой воде, точно длинные водоросли. Зося передернулась.
— На утопленников похожи, — сказала она и повернулась лицом к передней. — Ну, идем, — добавила она уже веселее и, взяв Януша за руку, побежала наверх.
— Зося! — смеялся Януш, запыхавшись. — Перестань! Ну что ты выдумала!
— Du courage, mon ami, du courage! — ответила ему Зося и без всякого стеснения вошла в гостиную.
Мария встала со своего большого кресла у белого рояля и с некоторым удивлением взглянула на вошедших. Алек, облокотившийся на рояль, встретил дядю и тетку радостным взглядом и зарумянился.
— Наконец-то, — низким голосом произнесла Билинская. — Алек никак не мог вас дождаться. А ему уже спать пора.
Зося с благодарностью взглянула на Алека, не зная, что ему сказать. Алек, казалось, тоже хотел что-то сказать, но не мог решиться и только смущенно откашлялся. Мышинские уселись в кресла, и княгиня позвонила лакею.
Когда Станислав внес чай, Януш и Зося понимающе переглянулись. Заметно было, что Станислав уже знает об аресте сына, хотя выражение его лица не было ни страдальческим, ни трагическим. Станислав не скрывал своей ярости. Зося усмехнулась про себя, настолько неожиданной показалась ей эта реакция Станислава.
Подавая чашки с горячим чаем и ставя на стол тарелочки с сухим печеньем и гренками из черного хлеба (блюдо, которым славился этот дом!), Билинская пыталась занять брата и невестку светским разговором:
— Ну, как вам понравилась Эльжбета? Не правда ли, какой дурной вкус — втыкать в прическу эти длинные белые перья? Выглядела как дикарка, ну, точно эта парижская негритянка… как бишь ее? Жозефина Беккер…
Зося усмехнулась уже открыто.
— Я ведь провинциалка, и мне туалет Эльжбеты показался восхитительным…
— Ты просто кокетничаешь своим церковноприходским воспитанием, — заметил Януш, раздраженно помешивая чай ложечкой.
Зося покраснела до корней волос.
— Ты же знаешь, что здесь мне не перед кем кокетничать, — тихо произнесла она.
И невольно взглянула на Алека. Тот сидел как на иголках, такой же красный, как она. Большие голубые глаза его рядом с пурпуром щек казались фарфоровыми. Зосе сделалось неловко.
— Януш сегодня с левой ноги встал, — обратилась она к золовке, — такого наговорил там о «Шехерезаде»…
— Тебе что, песни Шиллера не понравились? — спросила Билинская.
Януш с укором взглянул на Зосю.
— Неужели мне опять повторять все сначала? Я уже объяснял, что мне лично песни Эдгара очень понравились. Но дело совсем в другом…
Билинская махнула рукой.
— Не жалую я твою концепцию искусства.
Януш сердито отхлебнул чай. С минуту царило молчание. И вдруг Алек чуть хрипловатым, а может быть, срывающимся от волнения голосом спросил:
— Дядя, а что сейчас цветет в оранжереях в Коморове?
— Туберозы, — лаконично ответил Мышинский.
— Ты даже не представляешь, какой чудесный запах в оранжерее, — обратилась Зося к Алеку, — просто дух захватывает. Так, наверно, пахнут тропические цветы. — Потом, обернувшись к княгине, сказала: — Отпусти, Марыся, как-нибудь Алека к нам. Пусть посмотрит на цветы в оранжерее, поохотится. В этом году у нас множество куропаток.
— Не люблю, когда Алек стреляет, — безапелляционно заметила Билинская.
Януш внимательно посмотрел на нее.
— Боюсь, что ему придется немало пострелять в своей жизни.
— Какое ужасное пророчество! — засмеялась Мария. И чтобы сгладить неприятное впечатление от слов Януша, спросила: — Выпьешь еще чаю?
— Спасибо, — откликнулся Януш, — нам пора спать. Зося еще неважно себя чувствует, а рано утром надо ехать в Коморов. Ну, Алек, так когда же ты приедешь охотиться на куропаток?
Алек молча взглянул на мать.
— Ну хоть просто так приезжай, — ласково произнес дядя и поцеловал его в голову.
Когда они были уже у себя — в бывшей комнате Януша на третьем этаже, к ним заглянула Текла.
Разумеется, тут же зашел разговор об аресте Янека. Станислав узнал об этом только вечером и, к удивлению всех, не огорчился, а только рассвирепел и заявил даже: «Говорил я, что все его смутьянство до добра не доведет». Рассказав об этом, Текла добавила:
— Я и не думала, что Станислав такой рассудительный человек. Мне всегда казалось, что он всех нас ненавидит, а ты гляди, оказалось, что он предан нам.
Текла была рада — есть хотя бы видимость, что кто-то разделяет с нею преданность дому Билинских. Вся жизнь ее проходила под сенью «великолепной» жизни этого дома, и она от всей души желала, чтобы жизнь эта и впрямь была «великолепной», то есть внешне блистательной. Темным пятном казалась ей только женитьба Януша и его тусклая, заурядная жизнь где-то на отшибе. В Зосе она видела причину того, что Януш удалился от «света», и поэтому все свои сетования и сожаления выливала на ее голову. Однако на этот раз говорить с молодыми ей пришлось недолго — появился Станислав и попросил выдать ему на завтра скатерть и салфетки, и она тут же вышла за ним, тихо ступая в своих войлочных, отделанных мехом туфлях.
Януш и Зося остались одни. Зося начала раздеваться, Януш сел в кресло, закурил и стал вспоминать то время, когда он холостяком занимал эту комнату и, учась в Высшей торговой школе, мечтал о поездке в Париж. На миг припомнилась ему Ариадна и ее по-мужски, на парижский лад, остриженная голова. Тем временем Зося, достав из шкафа и накинув на себя розовый «варшавский» шлафрок, села на постель и тоже задумалась.
— Ты только представь, — сказала она вдруг, — здесь жизнь идет своим чередом — концерт, чай, картины, чистые салфетки, а там человек сидит в тюрьме. Упал камень в воду, а лягушки себе квакают, и камыши так же шумят…
Януш неумело пускал колечки дыма — курить он стал недавно. Помолчав некоторое время, он равнодушно отозвался:
— Так всегда было!
— Неправда, — с жаром воскликнула Зося, — неправда! Так было лишь тогда, когда шла борьба.
— А борьба идет всегда, — сонно буркнул Януш.
— Борьба! Но за что? — все с тем же жаром продолжала Зося. — И ты всегда все тот же. Борьба! Борьба! А сам дремлешь в этом кресле, пуская клубы дыма. И зачем только ты научился курить? — сварливо добавила она.
— Дорогая моя, неужели что-то изменится от того, что я буду кричать, повышать голос, махать руками? Ни моя судьба, ни судьба Янека от этого не изменится.
— От твоей болтовни наверняка не изменится.
— Это верно, — согласился Януш, — но я никогда не умел много говорить. И буду я говорить или не буду — не только наши судьбы, а и вообще ничего не изменится.
— Это еще вопрос — нужно ли, чтобы изменялось.
— Нет, тут двух мнений быть не может. Должно измениться! Но все зависит не от того, что я буду говорить, а только от того, что буду делать.
— Ты ничего не делаешь, — прошептала Зося.
— Абсолютно ничего, — откликнулся Януш.
И вновь выпустил несколько колечек дыма, внимательно следя за ними. Зося плотнее закуталась в шлафрок. Долгое время они молчали.
— Холодно тут что-то, — сказала Зося, — не хочется идти в ванную.
И вдруг заломила руки.
— Как я не люблю здесь ночевать! — воскликнула она патетически. — До чего мне здесь всегда не по себе! И мысли какие-то неприятные.
— А в Коморове мысли приятные?
— Так и стоит у меня перед глазами этот Янек, — продолжала Зося, не обращая внимания на вопрос Януша, — и насмешливый взгляд той девчонки, что смотрела на нас в гардеробе. Почему она смотрела на нас такими глазами? Отвратительная она, эта «Жермена».
— А знаешь, я не удивляюсь, что она так смотрела на нас. Думаю, что она абсолютно не понимала, как мы можем там находиться.
— Но ведь понимает же она, что такое концерт?
— Что такое концерт, возможно, и понимает. Но что такое концерт, когда арестован ее дядя, ее опекун, — этого наверняка не понимает. Мы этого тоже, вероятно, не поняли бы.
Зося шевельнулась на постели, но, вместо того чтобы встать, прилегла, отвернув угол одеяла, прикрыла ноги и задумалась.
— Значит, все прекрасное, что было там, — Эльжбета Шиллер, и эти песни Эдгара, и эта музыка, такая… ласкающая, нет, даже не ласкающая, а захватывающая, и Бетховен, которого мы не слушали, — все это ничего не значит только потому, что Янек Вевюрский сидит за решеткой?
Януш улыбнулся, нагнулся в кресле и положил свою ладонь на свисающую с постели руку Зоей.
— Нет, значение все это имеет, только совсем другое.
— Какое же? — насторожилась Зося.
— Не то, какое мы придавали концерту, слушая его, и не то, какое Эдгар придавал своим песням, сочиняя и слушая их потом со слезами на глазах. Я наблюдал за ним в ложе… Они все еще думают, что спасение человечества в искусстве. Вот это я и хотел сказать после концерта, но меня никто не понял. Не поняла и ты.
