Природная беседка, образованная райской смоковницей и тамариском с берегов Нила, защищает нас от солнца. Акации и розы сирийские ласкают обоняние. Вот анская восковая пальма в 200 футов вышиною. Вот баобаб с берегов Зеленого мыса, 15 сажен в окружности. Вот бальзамический тополь Северной Америки, далекармийский дуб, таврийский лавр и вечнозеленый белот.
СХХХІІ
Разнообразие природы, вкусов, климата должно быть под руками. Что может быть разнообразнее климата саннинского? «Глава Саннина [209], – говорят поэты арабские, – облечена зимою, весна украшает плечи его, осень на груди, лето покоится под стопами!»
Для того, кто привык к роскоши и неге восточной, к лени азиатской, здесь тянется долина Сирии. Вот высокий холм; па окрестностях видна улыбка природы. На пего переношу я из Дели пышные, светлые чертоги Кулихана [210]. Они великолепны, как светило дня; стены покрыты золотой чешуею; потолок украшен светозарными камнями; невольно остановится на нем взор, как в темную полночь на осыпанном созвездиями небе. С одной стороны двенадцать тучных золотых столбов поддерживают своды над пространным широким диваном. Балдахин навис, как на западе румяные облака над солнцем. Мраморный пол скользок, как путь к величию. Посредине чертогов высокий фонтан падает в яшмовый бассейн и утоляет своею прохладой усталость и жажду. Сквозь прозрачные искры рассыпающейся воды видно изображение божественной Аллаталлах [211]. Это розовый мрамор; но, кажется, в волнах хочет она потушить огонь сладострастных желаний. Но что арабская Аллаталлах, персидская Аная, греческая Венера и славянская Лада перед той прелестной моею читательницей, которую любовь погрузила в размышлепие, а усталость склонила на диван, мягкий, как волны Евфрата, когда протекал он чрез земной рай. Нескромный взор мой навеки остановился на ней… Она заметила, вспыхнула, опустила очи – все алмазы во дворце Кулихана потухли. Ах, без этих очей нет света во всей природе!… так, здесь и не далее…
СХХХІІІ
Я высказал бы все приметы,
Я описал бы образ твой,
Чтобы найти… создать… с тобой,
С тобою быть!… но кто ты, где ты?
В кругу ли ты живешь людей,
Земной ли шар твоя обитель?
Или из области теней,
Незримый сердца искуситель,
Какой-то глыбою огня
Ты прилетаешь жечь меня!
Последуй чудному примеру,
И девою в шестнадцать лет
Сойди, явись на белый свет,
Прими крещение и веру!
О, над купелию венцом
Сплелись бы ангелы и пели:
А я бы крестным был отцом
И принял деву из купели.
CXXXIV
Но для того, кто, как простой сын и друг природы, любит смотреть на красоты ее, туркестанский ковер, испещренный разноцветными гиероглифами подобно египетскому дендерахскому зодиаку [212], постлан на землю. Садитесь, гости мои! Покуда буду я хлопотать, чтоб уставить на место природу и климат, прошу вас закусить. Не венерин элей [213] и не нектар олимпийский предлагаю вам, но фиал, наполненный дыханием той, которую вы боготворите; этот напиток возрождает голод и жажду. Не маринованное небо, не амуреты и не сердце с трюфелями и анчоусами, но сладкий поцелуй свидания.
CXXXV
Хаос наполнял беспредельность; стихии не знали еще ни вражды, ни союза.
Казалось, что все было полно, и не было места упасть и атому без трех протяжений;
Но место являлось повсюду для воли и дум.
Хаос не раздвинув, они проницали его, находили везде для себя беспреградность, свободу.
Они истекали одна из другой и впадали друг в друга.
Они проносились повсюду, на все отражая прекрасную, светлую мысль о создании.
Окончен их путь. И стало без грохоту все разделяться па части; и строилась каждая часть по величию, образу мысли, ее наполнявшей.
И стали те части мирами.
Порыв разделения разрознил их связи в пространстве; но в то же мгновение родство повлекло их друг к другу…
CXXXVI
– Что это такое?
– Сочиняю систему мира; послушай! «Хаос наполнял беспредельность; стихии…»
– Полно, милый! что ты бредишь.
– Как – бредишь?… Показать истинное число стихий!… открыть сцепление Вселенной!… это бред?
– Бред, мой милый!… Посмотри… тебя ожидают.
– Ах!…
CXXXVII
Чуть-чуть не позабыл! как трудно
Все обещанья исполнять!
Иное обещанье чудно,
Другое слишком безрассудно,
А третье лучше б не давать.
Но ныне па одних обетах
Общественный вертится свет;
И в людях, точно как в скелетах,
Уже души и сердца нет.
Я хотел сказать про обед, а не про обет, и ошибся; по я уверен, что вы меня за это не казните. Кто не знает, что обеты давать легче, нежели обеды.
Я уверен, однако же, что если б вы приехали ко мне и пересыщенными наружной роскошью обыкновенных блюд света, то и тогда еще найду я новую для вас пищу, легкую и удобоваримую.
CXXXVIII
Почтенные старцы! Вам первый шаг, первое место, первое слово, вам первенство во всем. Ни порода, ни богатство, ни звание, ни достоинства не увольняют от должных вам почестей. «Опыт и время сделали вас хранителями мудрости», – говорят китайцы. Прославляю 2967 лето до P. X., видевшее основание Китайского царства [214]! прославляю императора Тай Хау-фуси [215], основателя оного! прославляю парод, у которого старость есть священное право на уважение!
Сядьте на эту скалу, с которой видно все пространство жизни каждого. Сядьте под этими липами, с которых трудолюбие сбирало соты. Я уже вижу в очах ваших вопрос: «Чем хочешь ты, молодой человек, угостить пас? Все испытали мы,… вкусили от каждого блюда, предлагаемого человеку существованием,… сыты мы,… что остается нам? – остается еще раскусить эти сахарные фрукты, в которых скрыты билетики с вопросами:
«Был ли ты человеком в продолжение жизни?»
«Сколько басен написали Пильпай, Езоп [216] и Крылов на твой счет?»
«Сказал ли тебе хоть один человек от чистого сердца: ты добр!?…»
«Будешь ли ты жить в потомстве или памяти всех, знавших тебя не так, как зажигателя Эфесского храма [217], но подобно… подобно хоть приобретшему один талант на данные ему два для пользы ближних?…»
– Вот что остается нам в пищу, а в утешение – стоять на большой дороге жизни указателями пути добрым прохожим».
Честь и слава вам, почтенные старцы! ниспошли вам небо благословенное долголетие Ян-ди-шен-Нуна! [218]
CXXXIX
Теперь к вам, читательницы… гостьи… старушки!… Но вы сами уже распорядились. Уста ваши полны речей. Вы уже призвали время настоящее на суд с прошедшим… Вы уже казните его за испорченность свойства людей нового века, за странность моды, за безобразность одежды, за чудные обычаи, за вредные привычки, за отвержение всего ветхого. Вы правы! кто против вас?… Прошедшее и будущее всегда лучше настоящего.
С прошедшим был и я знаком,
В разладе мы друг с другом жили,
Но долго, бабушки, об нем
И сердце, и душа тужили!
CXL
Хороший хозяин должен быть движим своим гостеприимством во все стороны, как непостоянство, должен светить одинаково для всех, как солнце, должен быть рабом прихоти гостей своих, должен быть учтив, как лесть, говорить, как стоустая молва, приветлив, как любовник, терпелив, как муж.
Исполню ли я все эти условия? я, одинокий Странник! О, если б…
Как помощь одного существа может увеличить силы, облегчить труды, прояснить душу и взоры!… Если б…эти точки могли замениться именем, то я и не заглянул бы сам в следующую главу.
Но…может быть там в числе гостей моих…
Так, так! куда ни обращу
Свой взгляд, вниманье – забываюсь!
Кого-то я везде ищу,
И с кем-то в думах я встречаюсь.
Не знаю, кто сей тайный дух,
Владеющий воображеньем,
Одевший сердце, взор и слух
Каким-то сладким сновиденьем!
Его незримый образ мил,
Его неслышный голос звонок,
Я с ним весь мир бы позабыл
И стал бы весел, как ребенок.
Но где же это существо,
Мой ангел, мысленная дева,
С которой я вступлю в родство,
Как с звуком лиры звук напева?
Вей, дева, думы надо мной,
Я полон будущею встречей!
Быть может, будет призрак твой
Приходу твоему предтечей!
CXLI
Нет ее.
CXLII
Стекайтесь, стекайтесь, милые друзья! живые, огненные юноши! Что же принесу в пищу чувствам, уму и сердцу вашему?
Пища вашего ума – вся Вселенная. Пища сердца – святые обязанности и еще, еще – взаимность той, о которой вы теперь мечтаете, которой внимаете, с которой жизнь есть все и все есть жизнь.
