– Вы меня буквально похищаете из дому. Если нас по дороге схватят, я погиб, – сказал он ей из-за двери.
– Я вас везу в еврейскую корчму к одной больной девушке. Никто не может винить врача, если он едет к больному.
– Ну еще бы! При таких обстоятельствах и в такое время… Я знаю, чем это пахнет – ездить сейчас ночью к больному в деревню.
Они осторожно вышли с заднего крыльца, миновали базарную площадь и теми же темными как преисподняя переулками добрались до лошадей. К счастью, никто их не заметил и не увел.
Обрадованная панна Саломея снова взнуздала лошадей, покрыла ковром сидение для доктора и предложила ему сесть в сани.
– А где кучер? – спросил он.
– Я, – ответила она.
– Что такое? Не поеду!
– Вы опять за свое!
– Вы же не умеете править.
– Сейчас вам придется отказаться от своих слов.
Она села на облучок и по пустырям, задворкам шагом выехала на предместье, оттуда – в поле. Теперь она гнала лошадей по знакомой дороге. Весело мчалась она через дремучий лес. Доктор Кулевский, старый холостяк и известный дамский угодник, старался использовать необычную ситуацию. Он то хотел сесть рядом с ней на облучок и помогать ей править, то пытался укрыть от холода своего очаровательного возницу. Но возница пригрозил, что выбросит его из саней и оставит в лесу на съедение волкам, если он не будет спокойно сидеть на своем месте. Часа через полтора сани подкатили к усадьбе в Нездолах.
Панна Саломея была осторожна. Она объехала стороной корчму и внимательно вгляделась, нет ли непрошеных гостей в усадьбе. К счастью, везде было темно. Старые высокие тополя глухо напевали с детства знакомые мелодии. Услышав стук в окно, Щепан отомкнул дверь и пошел стеречь разгоряченных, взмыленных лошадей, от которых валил пар. Он повел их в сарай, разнуздал, дал сена, прикрыл сарай и вернулся в дом. Доктор сразу приступил к осмотру больного. Вначале он осмотрел раны под глазом, на голове, затем на спине и между ребрами и, наконец, дошел до злополучного бедра. Там он обнаружил едва набухающий нарыв и решил, что его необходимо вскрыть.
Щепан ушел во двор караулить, а панне Саломее пришлось подавать и держать таз, приносить теплую воду, полотенце и корпию. Безжалостно взрезав нарыв, доктор стал зондом искать пулю в глубине раны. Больной, которого резали живьем, корчился от боли. Операция совершалась при тусклом свете сальной свечи. Доктор мучился, напрягал все усилия, стараясь обнаружить своими инструментами пулю, и пришел в ярость, когда увидел, что это ему не удается. Он пытался раз, другой, третий, четвертый, десятый – все тщетно. Князь то терял сознание от боли, то кричал под ножом, – наконец стал, защищаясь, драться и бить по лицу доктора и панну Саломею. Врач вынужден был отступиться. Постель была залита кровью, пол, мебель, посуда – все было в крови. Кулевский умело наложил повязку на бедро, перевязал остальные раны и заявил, что уезжает. Сказал, что надо ждать. Больной должен лежать в постели.
Панна Саломея приказала Щепану подать лошадей. Она была глубоко опечалена. Ее усилия не увенчались успехом. Она вскочила на облучок и, когда хирург уселся, погнала во весь опор по той же дороге.
Как тягостна была эта поездка! Сколько безнадежности было в ней! К тому же и доктор дурно вел себя и довольно нагло добивался своего гонорара. Устав отталкивать его, возмущенная, преисполненная отвращения и душевной муки, она доставила эскулапа в город. Он вышел из саней среди поля, вдали от заставы, и осторожности ради отправился к своим пенатам пешком. Панна Брыницкая попрощалась с ним и во весь дух помчалась домой. Под утро, когда было еще совсем темно, она вернула Ривке краденых лошадей и сани.
Тем временем, в отсутствии панны Саломеи, Щепан обмыл больного, сменил окровавленную постель и белье и оттер все пятна на полу и мебели. Одровонж стонал во сне. Панна Саломея легла спать, измученная телом и душой, исполненная внутреннего холода и презрения.
В одну из ближайших ночей уставшая после дневных трудов и бессонницы Саломея заснула крепко, как никогда. Больной повстанец, не выходивший из полубессознательного состояния, дремал в темной комнате. Его беспокоили мимолетные сны, полные чудовищных видений и кошмаров.
Цокание конских копыт за стенами дома вывело его из этого забытья. Князь явственно слышал, что кто-то подъехал верхом к дому, осторожно пробирается вдоль стен, и что под самым окном лошадь переступает с ноги на ногу. Каждый удар копыт в мерзлую землю отдавался у него в ушах, в мозгу, в душе. Горячечному воображению представилось во мраке фигура темного всадника. И вдруг раздался тихий, осторожный, но настойчивый стук в окно. Услышав этот стук, больной начал будить панну Мию, звать ее все громче и громче. Но она продолжала крепко спать, и ему пришлось встать и приковылять на своей больной ноге к ее постели. Он прикоснулся рукой к ее свесившейся голове и слегка потянул за волосы, чтобы разбудить. Она очнулась и одно мгновение сидела молча, стараясь прийти в себя. Он шепнул ей на ухо, что стучат. Она сообразила это сама и стала напряженно прислушиваться. Одровонж понял, что должно быть случилось что-то ужасное, ибо у нее стучали зубы и она начала пугливым шепотом молиться. Потом она вскочила с постели, продолжая шептать молитву, накинула на себя теплую одежду и трясущимися как в лихорадке руками зажгла свечку в фонаре. Птицей влетела в холодный зал и с подавленным криком выбежала во двор. Больной приподнялся на кровати, высматривая, что там происходит, и не придется ли ему снова прятать свою княжескую милость в сарае. Он услышал радостный крик девушки в сенях, а мгновение спустя при свете внесенного в гостиную фонаря увидел, что его покровительница повисла на шее высокого старика, который баюкал ее в своих объятьях. Их безмолвный восторженный поцелуй длился бесконечно долго. Когда, наконец, пришелец опустил панну Мию на пол, Одровонж увидел его лицо. Это был высокий седоусый мужчина, одетый в отороченную мехом куртку, барашковую шапку и высокие сапоги. Князь догадался, что это отец Саломеи. Старик Брыницкий, весь еще в снегу и с оледеневшими волосами, смотрел на дочь. Он что-то шептал не то ей, не то себе, гладя ее по голове рукой, с которой не успел снять простой крестьянской рукавицы. Свет фонаря упал в глубь спаленки. Бросив туда взгляд, старик вдруг увидел человека в постели дочери, и в глубоком недоумении указал на него рукой. Панна Саломея начала быстро, не переводя дыхания, рассказывать историю раненого – его приход сюда после битвы под Малогощем, все злоключения, события, обыски и свою поездку в город.
Старик Брыницкий слушал с недоверием, угрюмо и нетерпеливо. Пока она рассказывала, он вошел в спальню, снял шапку и, высоко подняв фонарь, стал бесцеремонно рассматривать раненого. Тот, приподнявшись на локте, приветствовал отца своей спасительницы бессмысленной улыбкой.
– Где же это вас, камрат, так изранили?
– Под Малогощем.
– Так это вас там наш почтенный соотечественник Добровольский вместе с Голубовым и Ченгерием пощупали? Да, не очень-то вам повезло.
– О, да!..
– И раны такие серьезные, что для лечения понадобилась девичья кровать?
– Панна Саломея была столь великодушна, что поместила меня здесь, когда я пришел.
– Что же это за раны? Я в ранах издавна разбираюсь, у меня большой опыт. Может быть, мне удастся успокоить ваши нестерпимые боли.
Он грубо откинул одеяло и стал осматривать раны на голове, под глазом, на спине, груди и в бедре… Это был, однако, не лечебный осмотр, а скорее проверка достоверности самого факта. Раны не растрогали старого солдата. Он вскользь посоветовал что-то прикладывать, – а пулю все время искать, надрезая место вокруг раны даже самому… И наконец в заключение заявил:
– Если вас здесь найдут, так не только все в пепел обратят, но и вас не помилуют. Не лучше ли уйти в лес и там лечиться. Хвоя вытягивает жар. Грязь, если на ней спать, исцеляет огнестрельные раны. И пуля скорее бы вышла, – ее земля притягивает.
– Я сам этого хочу. Вот только бы мне стать на ноги.
Брыницкий присел на диван и смотрел на гостя налившимися кровью глазами. Панна Саломея села у ног отца и целовала его руки, даже ремни и поношенную, всю в снегу и грязи куртку.
– Вот сапоги на мне рваные. Промокают, черт бы их побрал! Пусть-ка Щепан поищет мне ту, другую пару, хотя она тоже старая, а все же получше этой. Пусть только хорошенько смажет их салом.
– Салом… – шепнула она с горечью.
– Нет сала?
– Ни кусочка.
– Ну что же делать! Натяну и так. А сколько недель портянок не менял. Поищи мне рубашек, девочка. Какие найдутся, заберу. Переоденусь, и пойду.
– Опять?
– Ну, а как же, пташка моя маленькая?
– О господи!
– Тяжело нам, птичка… Плохие времена настали. Придут и еще хуже… Перетерпим! Было ведь и похуже… В Сибири, девочка… Ну, ну, ничего! Голову выше!
