— В чем дело? — спросила она сонно.
— Уже много времени, синьора. В час дня вам надо быть на вилле Болоньезе, а сейчас уже двенадцать.
Внезапно Мэри все вспомнила, и страх болезненно отдался в ее сердце. Сонливость сразу развеялась. Молодая женщина глядела на служанку; та, как обычно, была весела и приветлива. Мэри собралась с мыслями и сказала:
— Никак не могла уснуть после того, как ты меня разбудила. Пришлось принять снотворное — не хотелось лежать без сна.
— Извините, синьора. Я услыхала шум и подумала, что лучше мне сходить и посмотреть, не случилось ли чего.
— Что за шум?
— Ну, хлопок такой. На выстрел похоже было. Я вспомнила про револьвер, который вам оставил синьор, и перепугалась.
— Это, должно быть, от какого-нибудь автомобиля на шоссе. Ночью звуки ведь слышны издалека. Принеси мне чашечку кофе, а я потом приму ванну. Придется поторопиться.
Как только служанка вышла из комнаты, Мэри вскочила и метнулась к туалетному столику, в ящике которого должен был лежать револьвер. Она испугалась, что Нина обнаружила его и забрала оттуда — ведь Чиро, ее муж, мог сразу же определить, что из револьвера кто-то стрелял. Но оружие оказалось на месте. Ожидая, пока ей принесут кофе, Мэри еще раз все продумала. Ей стало ясно, почему Роули настаивал, чтобы она пошла на завтрак, куда была приглашена. Ничто в ее поведении не должно казаться необычным. Ради Роули теперь, как и ради себя самой, ей надо быть крайне осторожной. Мэри ощутила безграничную благодарность Роули. Как он хладнокровен, как здорово все продумал! Кто мог подумать, что у такого праздного и беспечного человека такая железная воля! Что сталось бы с ней, если бы он потерял голову, когда в самый ответственный момент прямо на них выскочила машина с пьяными крестьянами? Мэри вздохнула. Пусть он не самый полезный член общества, зато верен в дружбе. Этого у него не отнимешь.
Выпив кофе и приняв ванну, молодая женщина устроилась за туалетным столиком и занялась своим лицом. Привычное занятие придало ей уверенность в себе. Удивительно было, что, несмотря на все пережитые треволнения, выглядела она такой же оживленной и привлекательной, как всегда. Ни страх, ни даже слезы не оставили на ее внешности никаких следов. На золотистой как мед коже лица не появилось ни единой морщинки, глаза как обычно сияли, а волосы отливали блеском. Мэри почувствовала, что как-то незаметно ее охватило возбуждение. Это обнадеживало и позволяло ей с уверенностью ожидать завтрака, на котором ей предстояло изображать веселье, даже беззаботность, чтобы потом гости могли после ее ухода сказать: как хороша сегодня Мэри! Она забыла спросить Роули, принял ли он сам приглашение и будет ли на завтраке, но надеялась, что он все-таки придет — в его присутствии она бы чувствовала себя увереннее.
Наконец Мэри закончила сборы. Когда она бросила на себя последний взгляд в зеркало, Нина приветливо ей улыбнулась.
— Синьора, такой красивой я не видела вас никогда.
— Не следует так мне льстить, Нина.
— Но это же правда! Видно, на вас благотворно подействовал хороший сон. Вы выглядите, как юная девушка.
Супруги Аткинсон были средних лет американцами, чья огромная роскошная вилла в незапамятные времена принадлежала герцогскому роду Медичи. Нынешние хозяева в течение двадцати лет собирали коллекцию картин, скульптуры и старинной мебели, что сделало их виллу одной из достопримечательностей Флоренции. Их отличало гостеприимство, и гостей они принимали помногу. Когда Мэри проводили в гостиную, там собралась, уже большая часть приглашенных. В этой просторной комнате мебель эпохи Возрождения соседствовала со скульптурными изображениями Пречистой девы работы Сансовино[6] и Дезидерио де Сеттиньяно;[7] на стенах же висели картины Перуджино[8] и Филиппино Липпи.[9] Два облаченных в ливреи лакея прохаживались по комнате — один разносил на подносе коктейли, другой — закуски. Дамы в летних платьях парижского пошива были одна красивее другой, представители же мужской части общества, также одетые в летние костюмы, отличались невозмутимостью и явно чувствовали себя здесь непринужденно. Высокие окна были распахнуты; за ними виднелся ухоженный сад, где вдоль дорожек росли подстриженные кусты самшита и кое-где стояли громадные каменные вазы с цветами и статуи времен барокко, на которых заметны были следы времени и всех гулявших по Италии ветров. В этот тихий июньский день сам воздух, казалось, приводил людей в хорошее настроение. Создавалось впечатление, что никого на свете не одолевают заботы, у всех полным-полно денег, что каждый готов без устали наслаждаться жизнью. Не верилось, что где-то существуют нищие и голодные. Да, хорошо в такой день быть живым!
Войдя в комнату, Мэри остро ощутила, с какой веселой доброжелательностью ее приветствовали собравшиеся, но именно эта атмосфера беззаботного наслаждения жизненными благами вызвала у нее тягостный приступ угрызений совести. Мэри вспомнила о несчастном юноше, который лежал сейчас под открытым небом на склоне холма неподалеку от реки Арно, лежал с пулей в сердце. Его удел — и их, этих людей! Как мучительно об этом думать! Так же болезненно, как ощущать прикосновение к коже жаркого воздуха, когда с тенистой прохладной узенькой улочки выходишь на пропеченную солнцем флорентийскую площадь. В этот момент, однако, Мэри заметила на другом конце комнаты Роули. Взгляд его был устремлен на нее, и она вспомнила его предупреждение. Завидев Мэри, он тотчас стал пробираться к ней сквозь толпу гостей. В это время к молодой женщине подошел засвидетельствовать свое почтение хозяин виллы Гарольд Аткинсон. Это был красивый, статный, седоватый мужчина, представительный и полнокровный, большой ценитель женской красоты. Он имел обыкновение несколько неуклюже и по-отечески флиртовать с Мэри. Вот и на этот раз он задержал ее ладонь в своей дольше, чем это диктовалось необходимостью. Тут подошел Роули.
— Я как раз уверял нашу общую с вами знакомую, что таких красавиц, как она, не часто увидишь даже на картине, — сказал, повернувшись к нему, Аткинсон.
— Зря тратите на нее время, дружище, — томно протянул Роули с самой обворожительной из своих улыбок, — С тем же успехом можно расточать комплименты статуе Свободы.
— Ага! Вы, значит, получили от ворот поворот, да?
— Получил.
— Ну, не стану ее за это укорять.
— Не люблю я молодежь, мистер Аткинсон, вот в чем дело, — заявила Мэри, и в глазах ее заплясали огоньки. — По опыту знаю: интересный разговор можно вести лишь с мужчинами, которым за пятьдесят.
— Надо нам с вами как-нибудь увидеться и поговорить на эту тему подробнее, — живо откликнулся Аткинсон. — По-моему, у нас с вами много общего.
Тут он повернулся, чтобы приветствовать вновь прибывшего гостя.
— Вы несравненны, — вполголоса сказал ей Роули.
Одобрение, читавшееся в его глазах, придало ей мужества, но, несмотря на это, она не смогла удержаться, чтобы не бросить на Роули испуганный, тревожный взгляд.
— Не вешайте голову. Представьте себе, что вы на сцене и играете роль.
— Я же говорила вам, не гожусь я для сцены, — ответила Мэри, но уже с улыбкой.
— Вы женщина, а значит, актриса от природы, — изрек Роули.
Ей и пришлось проявить все свои актерские способности за завтраком, к которому собравшиеся вскоре приступили. Справа от нее сидел хозяин дома, и она весело с ним беседовала, слегка даже флиртуя, что льстило его мужскому самомнению. С другой стороны от Мэри сидел специалист по итальянскому искусству, и она обсуждала с ним творчество художников сиенской школы. Во Флоренции общество не столь уж многочисленно, и многие из гостей были днем раньше в ресторане на берегу Арно. Княгиня Сан-Фердинандо, у которой общество собиралось вчера, сидела справа от Аткинсона. Это соседство явилось причиной инцидента, чуть было не заставившего Мэри лишиться самообладания. Наклонившись к ней, старая дама объявила:
— Только что рассказала графу о вчерашнем вечере. — Потом, обращаясь к Аткинсону, пояснила: — Я пригласила гостей пообедать у Пеппино и послушать чудесного певца, того самого, у которого такой бесподобный голос. Но он, представьте себе, не явился!
— Я его слышал, — откликнулся Аткинсон. — Супруга просила меня оплатить его обучение. Она считает, что он прирожденный оперный певец.
— Ну вот, а нам вместо него подсунули неумелого скрипача. Я говорила о нем с Пеппино. Он рассказал, что скрипач этот — беженец из Германии, и на сцену он выпустил его лишь из жалости. Больше он этого не сделает. Вы ведь помните этого скрипача, Мэри, не правда ли? Слушать его было просто невыносимо.
— Да, он играл не очень здорово.
Мэри спрашивала себя, не показался ли остальным ее голос таким же неестественным, как ей самой.
