– Забудьте, я прошу вас от всей души – по крайней мере, пока мы здесь, о той странной ситуации, в которой вы тогда увидали меня,– смущенно продолжала она.– …я и не знала даже, как вы смотрите на такие вещи…
– Я уже старик, но ни разу в жизни я не решился стать судьей над моими ближними,– вот все, что я мог сказать.
– Спасибо вам, майстер Перват,– тепло и просто сказала она.– Теперь терпеливо выслушайте меня, не можете ли вы выручить меня или, по крайней мере, дать мне совет в моем отчаянном положении.– Я чувствовал, что ею овладел безумный страх, голос ее дрожал.– Тогда… в ателье… у меня появилась ужасная уверенность, что это страшное чудовище выследило меня. Уже целый месяц, как я замечаю, куда бы я ни шла, одна ли, с мужем ли, или с… с… с доктором Савиоли, всегда, всегда, где-нибудь вблизи появляется страшное, преступное лицо этого старьевщика. Во сне и наяву преследуют меня его косые глаза. Он еще не показывает, чего он хочет, но тем мучительнее гнетет меня по ночам ужас, когда же он, наконец, набросит мне петлю на шею!
Сперва, доктор Савиоли пробовал успокоить меня, говоря, что жалкий старьевщик, как этот Аарон Вассертрум, не может мне, вообще, повредить; в худшем случае дело может дойти до какого-нибудь ничтожного вымогательства или чего-нибудь в этом роде. Однако, каждый раз его губы бледнели, как только произносилось имя Вассертрума. Я боюсь, что доктор Савиоли скрывает что-то, чтобы меня успокоить, что-то ужасное, что может стоить жизни ему или мне.
Впоследствии я узнала то, что он так заботливо хотел скрыть от меня: старьевщик не раз ночью являлся к нему на квартиру! Я знаю, я чувствую всем существом своим, происходит нечто, что медленно стягивается вокруг нас, как кольца змеи. Что нужно было там этому разбойнику? Почему доктор Савиоли не может отделаться от него? Нет, нет, я больше не могу видеть этого, я должна что-нибудь предпринять. Что угодно, иначе это сведет меня с ума…
Я хотел возразить ей несколькими словами утешения, но она не дала мне закончить фразы.
– А в последние дни кошмар, который грозит задушить меня, принял более конкретные формы. Доктор Савиоли внезапно заболел,– я не могу с ним теперь сноситься, не смею навещать его, так как иначе моя любовь к нему может быть обнаружена ежечасно. Он лежит в бреду, и единственное, что я могла узнать, это то, что он в бреду видит себя преследуемым каким-то мерзавцем с заячьей губой – Аарон Вассертрум!
Я знаю смелость доктора Савиоли, и тем ужаснее – можете себе это представить – мое настроение, когда я вижу его совершенно подавленным и парализованным, перед опасностью, которую я сама чувствую, как приближающуюся ко мне страшную петлю.
Вы скажете, что я трусиха, зачем я не объяснюсь открыто с доктором Савиоли, зачем не пожертвую всем, раз я так уж люблю его, всем: богатством, честью, славой и т. д.,– вскричала она так громко, что эхо отозвалось в галереях хора,– но я не могу! Ведь у меня ребенок, моя милая, белокурая, маленькая девочка! Не могу же я пожертвовать своим ребенком? Да разве вы думаете, что мой муж позволил бы мне это!.. Вот,– вот возьмите это, майстер Пернат,– она выхватила в безумном порыве мешочек, полный нитями жемчуга и драгоценными камнями.– Отдайте это негодяю, я знаю,– он жадный… Пусть берет все, что у меня есть, пусть только оставит мне ребенка… Правда, он не выдаст меня?..
Говорите же, Христа ради, скажите хоть слово, что вы хотите мне помочь!
С большим трудом удалось мне успокоить ее и заставить ее сесть на скамью.
Я говорил ей все, что приходило в голову, бессмысленные и бессвязные фразы.
Мысли мчались в моем мозгу, и я едва понимал, что говорит мой язык – фантастические идеи расплывались, едва родившись.
Мой взор рассеянно остановился на фигуре монаха, изображенного на стене. Я говорил и говорил. Мало-помалу очертания фигур преобразились: ряса стала потертым пальто с поднятым воротником, а из него выросло молодое лицо с впалыми щеками, покрытыми чахоточными пятнами.
Не успел я еще уразуметь этого видения, как передо мной снова был монах. Мой пульс бился слишком сильно.
Несчастная женщина склонилась на мою руку и тихо плакала.
Я сообщил ей часть силы, родившейся во мне при чтении письма и еще сейчас меня переполнявшей.
И я заметил, как она постепенно стала приходить в себя.
– Я хочу вам объяснить, почему я обращаюсь именно к вам, майстер Пернат,– снова тихо заговорила она после долгого молчания.– Вы однажды сказали мне несколько слов, и я никогда в течение долгих годов не могла забыть их…
Многих годов? У меня кровь остановилась в жилах.
– Вы прощались со мной – я уже не помню при каких обстоятельствах – я была еще ребенком,– и вы сказали так ласково и грустно:
«Пусть никогда этого не случится, но все же вспомните обо мне, если когда-нибудь вы окажетесь в безвыходном положении. Может быть, Господь Бог устроит так, что именно я в состоянии буду вам помочь». Я тогда отвернулась и быстро бросила свой мяч в фонтан, чтоб вы не заметили моих слез. Потом я хотела вам подарить мое красное коралловое сердечко, которое я носила на шелковой ниточке на шее, но мне было стыдно,– это было бы так смешно.
Воспоминание!
Судорога сжимала мне горло. Точно проблеск света из далекой манящей страны мелькнуло передо мной – вдруг и ужасно: маленькая девочка в белом платьице, вокруг зеленая лужайка парка, обрамленная старыми вязами. Я отчетливо увидел это опять . . .
Я, должно быть, побледнел, я понял это по поспешности, с какою она продолжала: «Я отлично знаю, что эти слова были вызваны настроением разлуки, но они часто были утешением для меня,– и я благодарю вас за них».
С усилием стиснул я зубы и задержал в груди кричащую боль, разрывавшую мое сердце. Я понял. Милостивая рука задержала поток моих воспоминаний. Ясно стало теперь в моем сознании все то, что внес в него короткий проблеск умчавшихся дней: любовь, слишком большая для моего сердца, годами разлагала мои мысли, и ночь безумия стала бальзамом для больного духа.
Постепенно спускалось спокойствие умирания, и высыхали слезы в моих глазах. Колокольный звон проплывал важно и гордо в соборе, и я был в состоянии с радостным смехом смотреть в глаза той, которая пришла сюда искать моей помощи.
Снова услышал я слухой стук дверцы экипажа и топот копыт.
По снегу, мерцавшему голубоватым светом, я направился в город. Фонари, подмигивая, смотрели на меня. Скученные груды елок своими блестками, посеребренными орехами, шептали мне о близящемся Рождестве.
На площади Ратуши, возле статуи Марии, при мигании свечей, нищенки с серыми платочками на голове перебирали четки перед образом Божьей Матери.
У темного входа в еврейский квартал грудились лавки рождественского базара. Посредине площади ярко вырисовывалась при свете факелов обтянутая красным открытая сцена кукольного театра.
Помощник Цвака в пурпурном и фиолетовом одеянии, с кнутом в руках и с привязанным к нему черепом, стуча, скакал на деревянной лошадке по доскам сцены.
Рядами, тесно прижавшись друг к другу, разинув рты, смотрели туда дети в меховых шапках, надвинутых на уши,– как зачарованные слушали стихи покойного пражского поэта Оскара Винера.
Мой друг Цвак декламировал их, сидя внутри ящика:
«Паяц торжественно идет, Он тощ и бледен, как поэт, Он строит рожи и поет, В заплаты пестрые одет»…
Я свернул в переулок, темным углом выходивший на площадь. Здесь, в темноте, перед каким-то объявлением молча стояла, голова к голове, группа людей.
Кто-то зажег спичку, и я смог прочесть несколько отрывочных строк. Слабеющим сознанием воспринял я несколько слов.
Исчез! 1000 флоринов вознаграждения Пожилой мужчина… в черном…
…приметы:
…полное, бритое лицо …цвет волос: седой…
Полицейское Управление… Комната…
Безвольно, равнодушно, как живой труп, шел я между рядами неосвещенных домов.
Горсточка маленьких звезд поблескивала на узком темном небесном пути над кровлями.
Умиротворенно неслись мои мысли обратно к собору, мой душевный покой стал еще блаженнее и глубже, как вдруг с резкой отчетливостью, точно прозвучав над самым ухом, донеслись до меня по морозному воздуху слова кукольного актера:
«А где сердечко из коралла?
Оно на ленточке висело И на заре сияло алой»…
–
До глубокой ночи я беспокойно шагал по моей комнате и Напрягал мозг, все измышляя, как бы я мог оказать ей помощь.
Порою я уже решался спуститься вниз к Шемайе Гиллелю, чтобы рассказать ему то, что я выслушал, и просить у него совета, но каждый раз я отказывался от этого решения.
Он стоял передо мной столь великий духом, что мне казалось кощунством докучать ему повседневными вещами.
Затем мгновениями нападало на меня жгучее сомнение, наяву ли я все это пережил. Все это случилось совсем недавно, а уже побледнело в памяти сравнительно с яркими переживаниями истекшего дня.
