Ну хорошо, с Васей – ошибка, не надо было его выпускать. Но другие? Возьмем Сему Порхачева. Тоже ведь слушали его плохо, перебивали. В чем же тут гвоздь?
Сему многие любят. Занятный малый. Изъездил весь Союз. Работал на десятке заводов. Нигде больше трех месяцев не задерживался. Мастер на все руки, но бродяга. Раньше таких звали романтическими натурами и живьем производили в литературные герои. Сейчас их зовут летунами и считают паразитами производства.
Порхачев – парень с амбицией, и клеймо летуна для него – нож. На этом заводе работает уже два года. Карабут сумел найти к нему подход. Вовлекли в комсомол, женили. Сейчас у него сынишка четырех месяцев – Эдуард Семенович. Пустил корешок. Накрепко ли? За эти два года дважды пробовал сбежать. Оба раза ребята накрыли его на вокзале. Пристыдили. Вернулся с покаянной. Во второй раз вызывали в комсомольский комитет. Крепко взгрели. Дал слово, что больше не будет. Пока держится. Продолжает кочевать, но уже в пределах одного завода: с клепки на сварку, со сварки на монтаж. На работу – зверь, везде вывозит. Ре-лих, зная его нрав, смотрит на это сквозь пальцы и даже втихомолку потворствует – не пройдет двух-трех месяцев, чтобы его не перебросили на какой-нибудь новый агрегат, где узкое место. Ребята зовут его «Сема – скорая помощь».
Этой осенью опять заскучал, навалился на беллетристику. Читает запоем. Библиотекарша жалуется: не успеваем выписывать. С Петькой подружился на почве чтения. Кончит читать какую-нибудь книжку, хочется ему о ней поговорить. Воспринимает по-особому: не то, что прочел новый роман, а будто побывал на новом месте. О героях рассказывает, как о старых знакомых. Разделяет их на «стоящих ребят», на «кляузных» и на «барахло». Как роман написан и что автор хотел выразить, ему неинтересно. Книжка для него вроде как железнодорожный билет на новую стройку.
А вот в жизни немножко холодноват. Подружится с кем-нибудь – будет ходить неразлучно, водой не разольешь. А пройдет месяц-другой – глянь, и дружбы-то как не бывало. Не то что поссорились, нет. Встретится, поговорит хорошо, по-приятельски. Но ходит уже с другим.
Так и со вчерашним выступлением. Говорил правильно, хорошо говорил. Но все как-то от ума. Будто речь шла не о действительном случае с близким, живым товарищем, а о герое какого-нибудь романа. Вышел, навел критику, рассказал, как, по его мнению, надо было поступить, и сел. И мысли-то высказывал правильные, а до сердца никому не дошли.
Почему лучше всех слушали Костю Цебенко? Костю все уважают. Хороший производственник. Это существенно. Плохие производственники – будь он даже душа-парень, – как правило, народ неинтересный, с обывателыцинкой: карты, выпивка, похабные разговоры о девушках – голова работает вхолостую. Костя работает культурно, без сверхурочных, и все к сроку. А потом, ребята чувствуют – Костя вовсе не такой, каким хочет прикинуться. Внешне: «Орлы, рванем! Поднажали – вытянули! Чин чинарем, как подобает честным морякам!» А на самом деле – никакого «рванем». Занимается по ночам. А утром придет в цех – делает вид, будто ездил в город на танцульку.
Очень экспансивный парень. Принимали его в кандидаты партии, дали кандидатскую карточку. Вышел из райкома, а в душе птицы поют. Идет по улице, пройдет два шага, вынет карточку из кармана да посмотрит, вынет да посмотрит.
Субъективно Косте выступать по делу Жени Гараниной было труднее всех. Костя давно и безнадежно влюблен в Женю. Страдает здорово, вот уже год, но ни перед кем не показывает вида. Из всех ребят догадываются об этом, может, одна Женя да Петя. Иногда чувствуешь, бросил бы завод и переехал в другой город. Петя сам намекал ему не раз, что это, пожалуй, самый разумный выход, хотя расставаться с Костей было б ему чертовски тяжело. Но Костя из тех, что строили этот завод собственными руками. Привязался к заводу крепко, с кровью не оторвешь!
Выступать Косте против Жени, конечно, больно. В конце концов он мог и отмолчаться, но сам попросил слово. Говорил не менее резко, чем Петр, но нашел какие-то правильные, душевные слова. Ему одному хлопали даже девчата.
Все испортил он, Петя, своим заключительным словом. Но после Кости выступила Гуга и стала оправдывать Женю. Известно, каким авторитетом Гуга пользуется у девчат и по бабьей линии и по производственной. В цехе ее зовут «заслуженная фрезеровщица республики» или еще «Гуга – золотая ручка».
За Гугой, само собой, пошли выступать в том же духе и другие девчата. Петька вынужден был дать им крепкий отпор и, видимо, перегнул палку. Может быть, не стоило употреблять такие слова, как «самосуд», «индивидуальный террор». В общем, Петька явно заговорился и только подлил масла в огонь. Неприятно, но теперь уж ничего не попишешь.
Неприятнее всего то, что в глубине души он сам чувствовал себя немножко виноватым и перед Женей. Кстати, сегодня он работает в вечерней смене, можно бы сходить навестить Женю в больнице…
Недолго думая, он надел пальто и на трамвае отправился в город, купив по дороге два кило самых отборных яблок.
На площади перед больницей, натолкнувшись на возвращающихся оттуда ребят, Петя сконфузился и покраснел. Будь он без свертка, он мог еще сделать вид, что идет вовсе не туда. Если б можно было проглотить два кило яблок, как глотают секретную записку, он, вероятно, сделал бы это, не размышляя. Теперь Гуга подумает, что после разговора с ней он раскаялся в своем вчерашнем выступлении и побежал извиняться перед Женей. А что подумают ребята? Ребята сочтут его ханжой, который клеймит Женю на собраниях, а втихомолку бегает к ней и носит гостинцы.
Скажи они ему об этом по крайней мере вот сейчас, в глаза, он сумел бы ответить. Он доказал бы им, что между принципиальным осуждением неправильного проступка и чутким отношением к совершившему этот проступок товарищу нет никакого противоречия. Но они, как назло, не говорят ничего и улыбаются, словно считают его появление здесь вполне естественным. Да разве у них у самих руки не нагружены свертками?
Когда же Гуга, отлично заметившая его смущение, разражается смехом, вовсе не язвительным, наоборот, добрым, дружеским смехом, он отвечает ей тем же, и на душе у него становится легко и ясно, будто никаких утренних сомнений и не бывало. Смеясь, он достает из пакета яблоко и протягивает его Гуге.
– Съем на ужин, – беря яблоко, говорит Гуга.
Никто, кроме Пети, не понимает соли ее ответа. Ясно, она уже читала его стихи. Стихи ее развеселили. Она больше не сердится. Они уже не в ссоре!
Он крепко берет ее под руку, и они идут по площади, смеясь и грызя золотистые ранеты, позабью о ребятах, оставшихся там, у трамвайной остановки, и даже не угостив их яблочком.
Неторопливый трамвай, чинно миновав заставу, вдруг пускается вскачь со скоростью «голубого экспресса»: между городом и заводом остановки разбросаны редко – где, как не здесь, отвести душу вагоновожатому! За обледеневшими непроницаемыми стеклами басом ревет ветер. Трамвай летит, наклоняясь из стороны в сторону. Люди, уцепившись рукой за подвесной ремень, раскачиваются, как бутылки, и с размаху сталкиваются лбами. На конечной остановке, на площади перед заводоуправлением, пассажиры вываливаются скопом и облегченно переводят дух.
На завод рано, нет еще и часа. Вторая смена начинает работу в четыре. Шура Мингалева и Костя Цебенко отправились каждый к себе в общежитие. Сема Порхачев стоит в раздумье один у подножия памятника Ленину. В скомканной бронзовой кепке Ильича приютились от ветра воробьи. Если смотреть снизу, кажется, будто большой, серьезный Ленин, слегка поседевший от снега, держит сегодня кепку как-то по-особому, бережно и неумело, словно боится уронить ее или смять. У Семы мелькает мысль: любил ли Ленин всякое зверье? Наверное, любил! Не может быть, чтоб не любил.
С памятника Сема переводит взгляд на противоположную сторону площади, на здание райкома. Вчера утром приехал Карабут. Сема хотел зайти к нему вчера же, но ребята отсоветовали. Говорят, у Карабута крупные неприятности… Ну, а сегодня? Удобно уже к нему зайти или нет? Может, обождать еще денек-другой?
Но ждать невтерпеж.
«Пойду загляну в райком. Поздороваюсь и скажу, что забегу в другой раз, когда освободится…»
В райкоме непривычно тихо. Сема решает, что лучше все-таки уйти, не морочить голову Карабуту, но не может удержаться, чтобы не приоткрыть дверь и не заглянуть к нему в кабинет.
Карабут сидит один за письменным столом и перебирает бумаги. У-у, как изменился! Похудел! Видно, после болезни.
На скрип двери секретарь поднимает глаза, коричневые, с искрой, живые, упрямые. И сразу лицо становится прежним. Ничего не изменился, такой же!
– Семка! – с неподдельной радостью кричит Карабут. – Заходи, заходи! Сто лет тебя не видел!
Они крепко жмут друг другу руки.
– Садись, рассказывай. Как живешь? Какие у тебя перемены? Что делаешь?
