от опасности.
После этого несколько недель Кройндл больше не заглядывала в аптеку и уж тем более в холостяцкую квартиру Йосефа.
Но и на этом все не кончилось. У беса-искусителя хорошая память. Именно туда, где он был побит, он и лезет; ни одна щелочка не слишком узка для него. Кройндл снова пришла на то же самое место, от которого бежала, как от змеи. Глаза ее были подернуты дымкой. Губы — полуоткрыты, как у лунатички. Она была безвольной, как мягкая кукла, оцепеневшей и покорной. Она позволила Йосефу пойти на шаг дальше. А он сам, как слепой, протянул свои неуверенные руки и, как в тумане, встретился с другими такими же руками. Они обнялись.
Оба все еще грезили наяву. Алкавшие души соединились, а тел они еще друг другу не доверяли. Они мало разговаривали, мало двигались. Как застывшие, сидели они, обнявшись, позволяя витать над собой сладкому и страшному туману, который был сильнее их воли и затемнял каждую мысль. Запоздалая телега проезжала через рынок под окном. И они оба не понимали: откуда она здесь взялась? Снаружи раздавались шаги прохожих по деревянной мостовой. Эти шаги причиняли им боль: зачем им мешают? Чего от них хотят?.. Это был хаос, в котором смешались вместе счастье и страх, протест против всех правил и эгоизм. Их горячий дух витал надо всем этим и не знал, с чего начать, как отделить счастье от страданий… И когда тот же самый дух начал проявлять свою более-менее ясную волю, тень Эстерки, то есть Кройндл, снова пришла в себя. Она сопротивлялась и упрекала Йосефа, говоря, что он такой же, как все остальные мужчины…
— Какие все? — отрезвел Йосеф. — Откуда ты знаешь, какие они, все? Ты уже и говоришь, как Эстерка…
— Я хочу сказать… как Менди!.. — невольно вырвалось у нее.
— Почему — Менди? Какое ты имеешь отношение к нему?..
И она рассказала. Она была вынуждена рассказать. Полунамеками и прямо. Это был самый мучительный момент в жизни Йосефа с тех пор, как его изголодавшаяся любовь к Эстерке пошла по окольному пути. Впервые он получил ясную картину того, о чем раз или два случайно намекнула в их разговорах Эстерка. Ему иногда, например, становилось любопытно, и он спрашивал: как это получается, что у такой молодой и полной сил девушки, как Кройндл, такой мрак в глазах, такая горечь в уголках рта?.. Эстерка всегда в таких случаях оглядывалась и быстро отвечала, будто повторяя заранее заученную фразу:
— Ах, сирота, при злой мачехе… Какой-то мужчина задел ее, обидел, и с тех пор… Кому надо в это вмешиваться?
Имени этого мужчины Эстерка никогда не называла. Не хотела или сама не знала… Так вот кто это был! Тот же самый гултай, тот же самый якобы друг, который сделал несчастной Эстерку. Всюду — он! У тени Эстерки он тоже был первым. У обеих, обеих Эстерок!
Правда, со второй Эстеркой он до конца не дошел. Был болен. У него больше не было сил. Но, тем не менее, он украл у молодой девушки самое дорогое, что у нее было. Первая стыдливость Кройндл умерла в его нечистых, волосатых объятиях. Это произошло так грубо и так внезапно, что Кройндл, как она рассказывала сама, едва не сошла с ума. Долгое время после этого она мылась по нескольку раз в день и не могла смыть пятно своей умершей стыдливости… С тех пор она видеть не могла мужчин. Много лет подряд. И вот, когда она уже взяла себя в руки и вышла из этого подавленного состояния, позволила себе влюбиться, он, аптекарь, тоже себе позволил… позволил себе то же самое, что позволил себе тот? То же самое?.. Нет, нет!
2
На этот раз Йосеф был потрясен намного больше, чем Кройндл, и в течение целой недели избегал ее. Даже к Эстерке не заходил, чтобы не встретиться в прихожей с ее «тенью»… В его сердце снова вскипел гнев против умершего. Кажется, он умер, а? Его кости лежат где-то под забором, в иноверческом Петербурге, на недозволенном еврейском кладбище, а его грехи еще живы. Они защищают его память и его гултайские права до сих пор. Алтерка, его наследничек, следит за Эстеркой; а нечистый страх, который он оставил после себя в Кройндл, отравляет и ее тоже. Оба источника отравил этот мертвец. А он сам, старый холостяк, бегает от одного источника к другому, высунув язык, а напиться ему нельзя…
Однако сдержанность Йосефа и его внезапное охлаждение оказали прямо противоположное воздействие на Кройндл. Они снова разожгли ее женское любопытство. Ее разбитое сердце снова стало играть. Она начала направлять все свои женские усилия на то, чтобы снова покорить Йосефа: один раз она встречала его в доме Эстерки грустная, другой раз — сладко улыбающася. В третий — соблазнительно шуршала одеждами Эстерки между альковом и печью, чтобы напомнить ему об их первом сближении… А иногда совсем скрывалась от его близоруких глаз.
И она снова пришла и села на его холостяцкую кровать. Потом легла на нее во весь рост. Она простила, забылась, обошлась на этот раз безо всякого маскарада, без переодевания в Эстерку. Ее точеный девичий живот поднимался и опускался от глубокого дыхания. Ее глаза больше ничего не видели. Но все ее жаждущее тело смотрело тысячами глаз, откуда начнется это таинственное и желанное.
Ничто больше ее на этот раз не обидело. Она ничего не боялась. Остался только затаенный страх перед последствиями. Но и об этом она прошептала какими-то неясными словами, немой мольбой в обезумевших глазах. И Йосеф понял это более чувством, чем разумом. И успокоил ее, как только мог. Ведь он как-никак разбирается в таких вещах. Он знает средства, он же аптекарь… Ей не надо бояться.
Потом это стало происходить уже спокойнее. Нормальнее. Покорная и уступчивая в его квартире, Кройндл стала тихой и замкнутой в доме Эстерки. Казалось, она, как прежде, вела большое хозяйство своей опытной рукой. Рано вставала и поздно ложилась. Мелом и углем подсчитывала все расходы на досках в прихожей. Но в игрищах Эстерки с Йосефом больше не участвовала. А когда Эстерка, бывало, по-шельмовски спрашивала ее, здесь ли он уже, Кройндл холодно и кратко отвечала:
— Здесь.
— Как он выглядит? Бледный?
— Как всегда.
— Ничего, пусть подождет. Скажи ему, что я не одета.
Больше ничего не отвечая и не вмешиваясь в их дальнейшую игру, Кройндл выходила и оставляла Эстерку в зале, а Йосефа — в передней. Пусть
