И все же она каждый день выполняла свою работу, внешне оставаясь совершенно невозмутимой. «Эта старая ирландка с ее норовом, пьянством, пристрастием к красочной, забористой ругани, ловко провела дочь сквозь пору прорастания побегов», — решил он. Как славно, что Натали была так рассудительна. «Господь знает, не понадобится ли нам обоим, и ей и мне, вся ее рассудительность, прежде чем мы покончим со всем, что было в прошлом». В женщинах есть что-то такое, какая-то сила, которая понятна лишь немногим из мужчин. Им нипочем вся эта мишура. Теперь Натали работала и за себя, и за него. Когда приходило письмо, она отвечала на него, когда требовалось решение, она принимала это решение. Иногда она смотрела на него, будто бы говоря: «То, с чем тебе предстоит справиться, уборка, которую ты все еще должен сделать в своем доме, — это задача потруднее всего, что мне пришлось на себя взять. Позволь мне сейчас заняться всеми этими ничтожными мелочами нашей жизни. Так мне легче ждать».
Ничего подобного она не говорила словами, она была не из тех, кто доверяет словам, но он смотрел ей в глаза — и каким-то образом понимал, что именно она хотела сказать.
После того первого раза в поле — и все время, покуда они оставались в этом висконсинском городке, — они больше не занимались любовью, хоть и ходили каждый вечер гулять. После ужина в материнском доме, где ей приходилось сносить вопрошающий взгляд сестры, школьной учительницы, особы не менее молчаливой, чем она сама, и выдерживать огненный натиск матери, которая кидалась к двери и перед всей улицей учиняла ей допрос, и орала что-то вслед, Натали возвращалась вдоль путей и у дверей фабрики находила Джона Уэбстера, ожидавшего ее в темноте. Потом они не таясь проходили по улицам, выходили за город и, свернув на проселочную дорогу, брались за руки и брели, почти ничего не говоря.
И изо дня в день и в конторе, и в семейном кругу Уэбстеров чувство напряженности становилось все более и более явственным.
Когда он приходил в дом глубокой ночью и прокрадывался в свою комнату, то чувствовал, что они обе, жена и дочь, лежат без сна и думают о нем, удивляются, гадают, что за странная штука с ним стряслась и вдруг превратила в кого-то другого. Из того, что он видел днем в их глазах, он знал: они неожиданно осознали его существование. Он больше не был для них просто кормильцем, мужчиной, который выходит из дома и входит в него, словно лошадь, которую то выводят из стойла, то заводят обратно. Теперь, пока он лежал в своей постели, за двумя стенами, за двумя запертыми дверьми, в них пробуждались голоса, маленькие пугающие голоса. Мысли о стенах и дверях вошли у него в привычку. «Однажды ночью стены рухнут и распахнутся двери, и та, и другая. Я должен быть готов к тому мигу, когда это произойдет», — думал он.
Жена его была из тех женщин, кто, охваченный волнением, обидой или злостью, погружается в океан молчания. Пожалуй, весь город уже знал, что по вечерам он гуляет с Натали Шварц. Даже если бы эти слухи дошли до жены, она не рассказала бы об этом дочери. Просто в доме будет стоять эдакая вязкая тишина, и дочь поймет, что что-то неладно. Так случалось и раньше, из раза в раз. Дочь испугается, и, быть может, в основе ее страха будет боязнь перемен — она испугается, что вот-вот что-то случится и разрушит размеренный ход одинаковых дней.
Как-то раз, во вторую неделю с того дня, когда они занимались любовью с Натали, он шел около полудня в центр города, намереваясь зайти в ресторан и пообедать, но вместо того шел и шел прямо вдоль путей почти милю. Потом, сам точно не зная, что за порыв им движет, вернулся на фабрику. Натали и остальные — все, кроме самой молоденькой из трех, — ушли. Быть может, воздух в этом месте слишком отяжелел от невысказанных мыслей и чувств, и никто не хотел оставаться здесь, пока в работе перерыв. Стоял ясный и теплый день, золотой и багряный висконсинский день начала октября.
Он вошел в кабинет, постоял с минуту, рассеянно оглядываясь, потом снова вышел. Молодая женщина, сидевшая в приемной, поднялась. Было ли у нее на уме отпустить какое-нибудь замечание насчет истории с Натали? Он тоже застыл, глядя на нее. Она была миниатюрная, с милым, женственным ртом, серыми глазами и каким-то особым выражением усталости, сказывавшейся во всем ее существе. Чего она желала? Желала она, чтобы он продолжал идти напролом в этой истории с Натали, о которой она, вне всякого сомнения, прекрасно знала, — или желала она, чтобы он положил этому конец? «Какой будет ужас, если она попытается заговорить об этом», — подумал он и в ту же секунду по какой-то необъяснимой причине уже знал, что она этого не сделает.
Несколько мгновений они простояли так, глядя друг другу в глаза, и это в каком-то смысле было все равно что заниматься любовью. Это было так странно, и впоследствии эта минута дала ему много пищи для раздумий. Ясно как день, что в будущем его жизнь будет до самого края полна раздумьями. Вот она стоит перед ним, эта женщина, которую он совсем не знает, — и они, он и она, по-своему тоже любовники. Если бы то же самое не произошло между ним и Натали так недавно, если бы это все еще не переполняло его, то нечто похожее могло бы произойти сейчас между ним и этой женщиной.
На самом деле сцена между двумя людьми, стоявшими друг против друга и смотревшими друг другу в глаза, заняла не более мгновения. Потом она, немного смущенная, села на место, а он быстро вышел.
Теперь его наполнила какая-то особенная радость. «Какое богатство любви на свете. Многолики способы, которыми она может проявить себя. Та женщина жаждет любви, и в ней есть что-то славное, щедрое. Она Натали знает, а я люблю, и каким-то смутным образом, мне пока неведомым, она отдалась этому настолько, что в конце концов и сама едва ли не физически испытала это. В жизни тысячи вещей, которые никто не понимает правильно. У любви ветвей — как у дерева».
Он поднялся в деловой район города и свернул в квартал, который не слишком хорошо знал. Ему попался магазинчик рядом с католическим храмом, один из тех магазинчиков, куда ходят набожные католики — покупать фигурки Христа на кресте, Христа у подножия креста, с кровоточащими ранами и Мадонной, скрестившей руки на груди и скорбно потупившей взгляд, свечи, лампады и тому подобное. С минуту он постоял перед витриной, разглядывая выставленные там фигурки, а потом вошел и купил маленькое изображение Мадонны в рамке, связку свечей и две стеклянных лампадки в форме креста с маленькими позолоченными фигурками Иисуса.
Сказать по чести, Мадонна обликом своим мало чем отличалась от Натали. В ней была какая-то тихая сила. Она стояла прямо, с лилией в правой руке, а большой и указательный пальцы ее левой руки легко касались большого пронзенного кинжалом сердца. Сердце было оплетено венком из пяти алых роз.
Джон Уэбстер секунду-другую смотрел Мадонне в глаза, потом расплатился и поспешно вышел. После этого сел в трамвай и поехал к своему дому. Жены и дочери не было, и он поднялся к себе и спрятал сверток в шкаф. Когда он снова спустился, служанка Кэтрин уже ждала его.
— Могу я предложить вам и сегодня что-нибудь поесть? — спросила она и улыбнулась.
Он не остался обедать, но как славно было, что ему предложили остаться. Во всяком случае, она вспомнила тот день, когда стояла рядом с ним, пока он ел. В тот день ему приятно было остаться с ней наедине. Как знать, может, она испытывала то же чувство и ей нравилось быть с ним рядом.
Он пошел прочь из города, оказался на проселочной дороге и вскоре свернул в небольшой лесок. Два часа он просидел на поваленном стволе, глядя на деревья, вспыхнувшие красками. Ярко светило солнце, и спустя некоторое время белок и птиц стало куда меньше беспокоить его присутствие, так что звериная и птичья жизнь, которой помешал было его приход, снова пошла своим чередом.
Это было на следующий день после того, как он бродил за полночь по улицам между шеренгами домов и его фантазия срывала с них стены. «Я должен рассказать об этом Натали сегодня вечером, и еще я должен рассказать о том, что собираюсь делать там, дома, у себя в комнате. Я расскажу ей, а она ничего не ответит. Странное она создание. Если ей что-то непонятно, она просто верит. Она будто бы разом принимает этот мир — вот как эти деревья», — думал он.
