3
Причудливая полуночная церемония начала разыгрываться в угловой комнате Джона Уэбстера на втором этаже его дома. Вернувшись в дом, он тихонько поднялся по ступенькам и нырнул в свою комнату. Затем снял с себя всю одежду и повесил в шкаф. Полностью обнажившись, он достал картинку с Пресвятой Девой и установил на комоде в просвете между двумя окнами. Водрузил он на комод также две лампадки с распятиями, вставил в них две желтые свечки и зажег их.
Он раздевался в темноте и потому не видел ни комнаты, ни себя самого, пока не зажег свечи. Он принялся ходить взад и вперед, размышляя обо всем, что ни приходило ему в голову.
«Как пить дать, я повредился умом, — говорил он себе. — Но коль скоро я безумец, безумие мое может быть исполнено смысла. Мне не по душе эта комната, не по душе одежда, которую я ношу. Теперь я снял одежду и, может статься, как-нибудь да сумею навести в комнате мало-мальскую чистоту. Что до моих шатаний по улицам, до того, что я позволяю своей фантазии играть со всеми этими людьми в их домах — настанет день и в этом тоже ничего дурного не будет, но сейчас моя забота — этот дом. Позади столько лет тупого житья в этом доме и в этой комнате. Теперь я должен продолжать ритуал; я буду обнажаться и ходить взад-вперед перед Мадонной, покуда у жены или дочери не иссякнут силы молчать. Однажды ночью они вдруг ворвутся сюда — и тогда я скажу то, что должен сказать, прежде чем уйду с Натали».
— А ты, моя Дева, — дерзну сказать, тебе обижаться будет не на что, — сказал он вслух, обернувшись и поклонившись женщине в рамке. Она смотрела на него пристально, как могла бы смотреть Натали, и он все так же улыбался ей. Теперь то, каким должен стать его жизненный путь, представлялось ему совершенно ясным. Он неспешно продумал все до самого конца. Теперь ему будет нужно куда меньше сна. Он ведь позволяет себе иногда унестись куда-то — чем же это не отдых.
И вот он ходит по комнате взад-вперед обнаженный и босой и пытается продумать наперед всю свою жизнь. «Да, я признаю, что сейчас я безумец, вся надежда только на то, что безумцем и останусь», — рассуждал он сам с собой. В конце концов, было совершенно очевидно, что окружающим его умственно здоровым людям жизнь вовсе не приносила такой радости, как ему. Вот почему он навязал Деве свое обнаженное общество и обставил ее со всех сторон лампадами. Прежде всего, свечи струили в комнату мягкий, пламенеющий свет. Вещи, которые он носил по привычке и которые научился не любить за то, что пошиты они были вовсе не для него каким-то безликим существом на безвестной швейной фабрике, — он убрал эти вещи с глаз долой, повесил их в шкаф. «Боги добры ко мне. Я уже не так молод, но почему-то не запустил свое тело, не позволил ему разжиреть или обмякнуть», — думал он, войдя в круг света, шедшего от лампад, и долго, строго разглядывал самого себя.
В будущем, когда позади останутся нынешние ночи и жена и дочь волей-неволей обратят внимание на это шатание по комнате взад-вперед и будут вынуждены, вынуждены ворваться к нему, — он возьмет с собой Натали и уйдет. Он раздобыл немного денег, им вполне хватило бы на несколько месяцев. Остальное причиталось жене и дочери. Когда они с Натали отделаются от этого города, они уедут куда-нибудь, может быть, на Запад. Осядут где-нибудь и примутся зарабатывать себе на хлеб.
Чего он сам жаждал более всего остального, так это дать волю своим внутренним порывам. «Должно быть, когда я был мальчиком и все вокруг было пронизано беспорядочной игрой фантазии, я хотел стать кем-то другим, вовсе не тем тупоголовым истуканом, которым был все эти годы. Рядом с Натали, как оно бывает рядом с деревом или в поле, я могу быть самим собой. Дерзну сказать, что мне придется время от времени вспоминать об осторожности, я же не хочу, чтобы меня объявили сумасшедшим и посадили под замок, — как бы то ни было, Натали мне в этом поможет. Вот „витаю где-то“ — эта фразочка нам обоим под стать. Она ведь тоже заперта в своей темнице. Вокруг нее тоже воздвигнуты стены.
Во мне, наверное, есть что-то от поэта, а ведь возлюбленным Натали должен быть поэт.
Правда в том, что отныне моя задача — наполнять собственную жизнь благостью и смыслом. В конце концов, ради чего-то подобного жизнь наверняка и предназначена.
На самом деле, если в оставшиеся годы своей жизни я не успею совершить ничего значительного, в этом не будет ничего ужасного. Когда подходишь к самой сути, оказывается, что успех в жизни вовсе не самое главное.
Ведь и здесь, в этом городке, и во всех других городах, больших и малых, где я бывал, повсюду царит неразбериха. Повсюду люди проживают жизнь без всякой цели. Мужчины и женщины тратят жизнь либо на то, чтобы входить в двери домов и фабрик и выходить из них, либо на то, чтобы владеть домами и фабриками, и вот они проживают свои жизни и в результате оказываются пред лицом смерти, и подходит к концу жизнь, в которой на самом деле они не прожили ни единого дня».
Он бродил по комнате взад-вперед, продолжая улыбаться себе и собственным мыслям, и время от времени останавливался и отвешивал Деве изысканный поклон.
— Я надеюсь, ты и вправду дева, — сказал он. — Я принес тебя в эту комнату и явил тебе свое нагое тело только потому, что считал тебя девой. Видишь ли, раз ты дева, то и мысли у тебя сплошь чистые.
4
Довольно часто Джона Уэбстера охватывал мгновенный, мимолетный страх — днем или уже после того, как начиналась полуночная церемония. «А что, если жена и дочь однажды ночью заглянут в замочную скважину и вздумают запереть меня, вместо того чтоб зайти внутрь и дать мне наконец возможность поговорить с ними? — думал он. — Дело ведь обстоит так, что я не могу осуществить свои намерения, покуда не заполучу их обеих в свою комнату. И при этом мне никак нельзя позвать их самому».
Он остро сознавал, как мучительно будет для его жены все то, что произойдет в его комнате. Быть может, для нее это будет даже невыносимо. В нем проявилась жилка жестокости. Днем он теперь редко бывал в конторе, а если и заходил, то оставался всего на пару минут. Каждый день он совершал долгую прогулку за городом, сидел под деревьями, бродил по лесным тропинкам, а вечерами безмолвно шел рядом с Натали — тоже за городом. Дни шествовали мимо в тихом осеннем великолепии. Когда чувствуешь себя до такой степени живым, в простом проживании жизни открывается какая-то новая, сладостная ответственность.
Однажды он взобрался на небольшой холм, с вершины которого мог видеть, как по ту сторону полей высятся фабричные трубы его города. Мягкая дымка окутала луга и леса. Голоса внутри больше не буйствовали, они тихонько переговаривались.
А дочку надо было во что бы то ни стало заставить осознать жизнь — если только это возможно. «Это мой долг перед ней, — думал он. — Даже если то, чему суждено случиться, будет непосильно для ее матери, самой Джейн это может вернуть жизнь. В конце мертвые должны уступить место живым. Когда давным-давно я ложился с этой женщиной, матерью Джейн, в постель, я взял на себя определенную ответственность. Ее постель была далеко не самым приятным местом на свете, но вышло так, что я лег в нее и в результате появилось это дитя, которое теперь уже не дитя, которое в своей физической жизни превратилось в женщину. Я помог ей обрести эту физическую жизнь, и теперь я должен хотя бы попытаться дать ей другую, внутреннюю жизнь тоже».
Он смотрел вдаль, поверх полей, на город. Когда работа, которую ему все еще полагалось выполнять, будет выполнена, он мог бы уйти прочь и провести остаток дней, бродя среди людей, разглядывая людей, размышляя о них и об их жизнях. Пожалуй, он мог бы стать писателем. Так могло бы получиться, пожелай того судьба.
Он встал с травы на вершине холма и спустился вниз по дороге, которая вела его обратно в город, на вечернюю прогулку с Натали. Вот-вот наступит вечер. «И все равно я никому не стану читать проповедей, ни в коем случае. Если судьба того пожелает и я в самом деле однажды стану писателем, я попытаюсь только рассказать людям о том, что видел и слышал в жизни, а остаток времени буду бродить там и сям, слушать и смотреть», — думал он.
