— Отец, — проговорила она умоляюще.
Он улыбнулся ей ободряюще и махнул рукой в сторону Девы, что так торжественно восседала между двух лампад.
— Пока я говорю с тобой, ты погляди туда пару минут, — сказал он.
И будто с разбегу пустился в разъяснения — как теперь устроена его жизнь.
— У меня тут поломалось кое-что, — сказал он. — Была вот привычка жить в этом доме, а теперь она не действует. Сейчас ты не понимаешь, но однажды поймешь. Из года в год я не любил вот ту женщину — она твоя мать и была моей женой, — и теперь я полюбил другую женщину. Ее имя Натали, и нынче ночью, как только мы с тобой договорим, мы с ней уедем и будем жить вместе.
Повинуясь какому-то порыву, он подошел к дочери и опустился на колени у ее ног, но потом быстро вскочил опять. «Нет, не то. Я не должен просить у нее прощения, я должен рассказать ей о вещах», — подумал он.
— Так, послушай, — заговорил он опять. — Ты готова поверить, что я сумасшедший, и оно, может быть, так и есть. Я не знаю. Как бы то ни было, вот я сижу тут, в этой комнате, с Мадонной, в чем мать родила — все это очень странно, и потому ты думаешь, что я сумасшедший. Твое сознание будет цепляться за эту мысль. Оно будет жаждать уцепиться за эту мысль, — сказал он громко. — Так оно может продолжаться какое-то время.
Казалось, он не может придумать, как сказать все то, что ему хотелось сказать. Вся эта история — сцена в комнате, разговор с дочерью, который он так тщательно продумал наперед, — со всем этим, как видно, труднее будет управиться, чем он рассчитывал. Он воображал, что какое-то решающее значение обретут его нагота и Пресвятая Дева со свечами. Но не перегнул ли он палку? Он был в недоумении, он продолжал смотреть дочери в лицо глазами, полными тревоги. Она ничего ему не говорила. Она попросту была напугана и цеплялась за изножье кровати, как цепляется за плавающую в волнах деревяшку тот, кого выбросили за борт. Тело его жены, лежащее на кровати, обрело какой-то чудной окаменелый вид. Что ж, уже не первый год было что-то холодное, что-то каменное в теле этой женщины. Она умерла, может статься. Это было как раз то, что вполне могло случиться. Это было как раз то, на что он не рассчитывал. Как же это странно было теперь, когда он столкнулся лицом к лицу с трудностями, которые ему надлежало разрешить, — как же странно, что присутствие его жены так ничтожно мало значит.
Он больше не смотрел на дочь и принялся ходить взад-вперед, не прекращая говорить. Спокойным, пусть и чуточку натянутым голосом он попытался первым делом объяснить, зачем в комнате понадобились Пресвятая Дева и свечи. Теперь он говорил с кем-то — не со своей дочерью, а просто с таким же, как он сам, человеком. Неожиданно он почувствовал облегчение. «Ну вот оно. Вот он, счастливый билет. Вот он, путь, ведущий к вещам», — подумал он. И еще долго он ходил и ходил, и говорил не умолкая. Не стоит слишком много думать. Просто крепче держись за веру; верь, что та вещь, которую он недавно открыл в Натали и в себе самом, теплится и в дочери тоже. Пока не настало утро, когда началось все это между ним и Натали, жизнь его была подобна пляжу, покрытому мусором, укрытому ночною тьмой. Пляж покоился под старыми сгнившими стволами и пнями. Искореженные корни трухлявых деревьев протыкали эту тьму. А впереди лежало тяжкое, неповоротливое, равнодушное море бытия.
А потом внутри разразился этот ураган, и теперь пляж был чист. Но сумеет ли он сохранить его в чистоте? Сумеет ли сохранить его в такой чистоте, чтобы он искрился в утреннем свете?
Он попытался рассказать своей дочери Джейн немного о той жизни, какой он жил в этом доме с нею вместе; о том, почему прежде чем говорить с ней, ему непременно нужно было устроить что-то из ряда вон выходящее, например притащить в комнату Деву и освободить свое тело от одежд, которые, покуда он их носил, превращали его в ее глазах в того, кто входит в дом и выходит из дома; того, кто приносит кусок хлеба с маслом и одежду уже для нее; того, кого она знает всю свою жизнь.
Произнося слова медленно и отчетливо, будто бы опасаясь сбиться с пути, он рассказал ей и о своей деловой жизни, о том, сколь незначителен всегда был его интерес к занятиям, на которые он тратил все свои дни.
Он позабыл о Деве и какое-то время говорил только о себе. Он снова подошел, чтобы сесть рядом с ней, и, продолжая говорить взвинченно, напористо, положил ладонь ей на ногу. Кожа была холодна под тонкой рубашкой.
— Я был очень юным, прямо как ты сейчас, Джейн, когда встретил женщину, которая есть твоя мать и была моя жена, — объяснил он. — Тебе придется приучить свой ум к мысли, что мы оба — и твоя мать, и я — были когда-то юными созданиями вроде тебя.
Думаю, твоя мать, когда она была твоих лет, была очень на тебя похожа. Конечно, она была немного выше. Я помню, что в то время ее тело было очень вытянутым и стройным. Мне тогда казалось, что все это очень даже неплохо.
У меня есть весомая причина вспоминать, каким было тело твоей матери. Мы с нею впервые встретились именно как тела. Поначалу не было ничего, кроме наших нагих тел. Они у нас были, и мы это отрицали. Может, на этом фундаменте и следовало строить, но мы были слишком невежественны и малодушны. Именно из-за того, что произошло между мною и твоей матерью, я и загнал сюда самого себя без одежды и принес Девино изображение. Я хочу, чтобы ты осознала, не знаю как, но осознала, что тело свято.
Голос его стал мягким, голос будто бы уводил куда-то вдаль, и он убрал руку с ноги дочери и коснулся ее щек, а потом волос. В сущности, в эту минуту он занимался с ней любовью, и она в какой-то мере подпала под его влияние. Он потянулся и крепко схватил ее за руку.
— Видишь ли, мы встретились в доме общего друга, твоя мать и я. Я годами не задумывался об этой встрече до того самого дня, когда несколько недель назад я вдруг полюбил другую женщину, и все же она так ясно представляется мне сейчас, как будто все происходит здесь, в этом доме, в эту самую ночь.
Эта самая вещь, о которой я тебе сейчас хочу рассказать во всех подробностях, произошла прямо здесь, в этом городе, в доме человека, который был в то время моим другом. Теперь он умер, но тогда мы с ним были неразлучны. У него была сестра, на год младше его, и она мне нравилась, и мы подолгу гуляли с нею вдвоем, но все-таки между нами не возникло влюбленности. Потом она вышла замуж и уехала из города.
И была еще другая молодая женщина, та самая, которая теперь стала твоей матерью, — она собиралась приехать в дом моего друга, чтобы навестить его сестру; они жили на другом конце города, а мои отец и мать уехали в гости, так что я тоже получил приглашение к ним домой. Это должен был быть какой-то особый случай. Приближались рождественские праздники, намечалось много вечеринок, танцевальных вечеров.
То, что произошло между твоей матерью и мной, было так непохоже на то, что происходит между мной и тобой здесь, сегодня, — сказал он резко.
Он снова немного разволновался и решил, что лучше всего встать и походить. Выронив руку дочери, он вскочил на ноги и несколько минут нервно расхаживал по комнате. Все происходящее, и изумленный ужас перед ним, который то исчезал, то снова появлялся в глазах дочери, и безжизненное молчание жены — из-за этого задуманное исполнить было куда труднее, чем он мог вообразить. Он глядел на тело жены, безмолвно и недвижно распростертое на кровати. Сколько раз он уже видел это же самое тело, лежащее в той же позе. Она уже так давно покорилась ему — и с тех самых пор оставалась покорной его внутренней жизни. Метафора «океана безмолвия», сотворенная его разумом, так хорошо шла к ней. Она всегда хранила безмолвие. У жизни она выучилась в лучшем случае привычке к полуоскорбленной покорности. Даже когда она говорила с ним. она на самом деле не говорила. Как же странно, в самом деле, что Натали из глубин своего молчания может сказать ему так много, между тем как он и эта женщина за все годы, проведенные бок о бок, не сказали друг другу ничего, что в действительности касалось бы их жизней.
