Теперь он был наполовину одет, а Джейн снова сидела на кровати прямо. Он подошел и сел рядом в наброшенной на плечи рубашке. Многие годы спустя она вспоминала, каким невероятно юным выглядел он в ту минуту. Казалось, он полон решимости заставить ее полностью понять все, что тогда произошло.
— И вот, пойми, — медленно продолжил он. — Она до того видела и моего друга, и его сестру, но она никогда не видела меня. Но она ведь знала, что, когда она приедет, я буду гостить в этом доме. Конечно же она задумывалась о незнакомом юноше, с которым ей предстояло встретиться, и не буду отрицать, что и сам я тоже о ней думал.
В ту самую минуту, когда я вошел к ней, голый, она была для меня живым существом. И когда она вышла ко мне из своего сна, понимаешь, еще прежде, чем она успела подумать, — тогда я тоже был для нее живым существом. Мы посмели осознать, что друг для друга мы живые существа — но только на мгновение. Сейчас я это знаю, но на протяжении долгих лет после тех событий я не знал, я только лишь пребывал в смятении.
Я пребывал в смятении и тогда, когда вышел в коридор и остановился перед своим другом. Ты понимаешь, ведь он не знал, что она в доме. Я должен был что-то ему сказать, а это было все равно что при всех трепаться о том таинстве, что разыгрывается между двумя людьми в минуту любви.
Понимаешь, этого было никак нельзя, так что я стоял там, мямлил что-то себе под нос, и от этого все становилось только хуже и хуже с каждой минутой. У меня, наверное, был виноватый вид, и спустя миг я уже и чувствовал себя виноватым, хотя пока я стоял там, в той комнате, подле кровати — я уже объяснял, я совсем не чувствовал вины, на самом деле даже наоборот.
«Я вошел в комнату голый и встал у кровати, и эта женщина все еще там, совсем нагая», — сказал я. Мой друг, конечно, удивился. «Какая еще женщина?» Я попытался объяснить. «Подружка твоей сестры. Она совсем нагая там, на кровати, а я вошел и встал рядом. Она приехала полуденным», — сказал я.
Понимаешь, выглядело все это так, как будто я знал. Я чувствовал себя виноватым. Вот что со мной творилось. Ясное дело, я мямлил, я был смущен. «Он никогда не поверит, что это была случайность. Он решит, что я задумывал какую-то дичь», — вдруг подумалось мне. Посещали его или нет мысли, которые в ту минуту пришли в голову мне — хотя бы одна из них, — мысли, в которых я его тогда, можно сказать, обвинял, — этого я так и не узнал. С той минуты я всегда был чужаком в этом доме. Понимаешь, чтобы внести в эту историю, в мой поступок, полную ясность, надо было без конца оправдываться, оправдываться вполголоса и исподтишка, а я таким никогда не грешил, и даже после того как мы с твоей матерью поженились, между мной и моим другом все изменилось навсегда.
И вот я стоял там и мямлил, а он не сводил с меня озадаченного, потрясенного взгляда. В доме стояла такая тишина, и я помню, как свет лампы, той, что была на этой скобе, падал на наши с ним нагие тела. Мой друг, человек, который был свидетелем той минуты, того поворотного момента моей жизни, теперь мертв. Он умер лет восемь назад, и мы с твоей матерью надели свою лучшую одежду и в экипаже поехали на отпевание, а потом на кладбище — смотреть, как его тело опускают в землю; но в ту минуту в коридоре он был такой живой, и я всегда буду вспоминать его таким, каким он был тогда. Мы целый день слонялись по полям, и он, как и я, помнишь, был только что после купания. Его молодое тело было очень стройным, крепким, оно было словно светящийся белый отпечаток на темной стене коридора, рядом с которой он стоял.
Мы оба думали, что произойдет что-то еще, мы ждали, когда же произойдет что-то еще? Мы больше не говорили друг с другом, мы стояли молча. Пожалуй, он просто был поражен моим заявлением — что я только что сделал — и еще каким-то странным отзвуком в том, как именно я это говорил. Будь все как всегда, кончилась бы эта история обычным хихиканьем в кулак и больше ничем и все было бы позабыто — всего лишь не совсем пристойный, упоительный анекдот, — но тем, как я говорил и как держался, когда вышел к нему из комнаты, я сам уничтожил всякую возможность так ее толковать. Я наверное, был слишком смущен и вместе с тем недостаточно смущен значительностью своего поступка.
И мы просто стояли и молча глядели друг на друга, и тут дверь на первом этаже, ведущая на улицу, открылась, и в дом вошли его мать и сестра. Они воспользовались тем, что гостья легла спать, и отправились в центр за покупками.
А что до меня — нет на свете ничего труднее, чем описать, объяснить происходившее со мной в ту минуту. Я с трудом держал себя в руках, можешь мне поверить. Теперь, в эту минуту, я думаю, что тогда, в ту минуту много лет назад, когда я стоял голый в коридоре рядом со своим другом, что-то покинуло меня такое, что мне в ту минуту было никак не вернуть назад.
Может быть, когда ты станешь старше, ты сможешь понять — раз сейчас не можешь.
Джон Уэбстер посмотрел долгим, тяжелым взглядом на свою дочь, и она тоже смотрела на него. Для них обоих история, которую он рассказывал, вдруг стала какой-то безликой. Женщина, которая была связана с ними так тесно, была для них матерью и женой, безвозвратно исчезла из этой истории, точно так же, как несколькими мгновениями раньше она, шаркая, ушла из этой комнаты.
— Видишь ли, — проговорил он медленно. — Чего я тогда не понимал, чего я и не мог тогда понимать, это то, что, влюбившись в женщину, лежавшую на кровати в той комнате, я покинул самого себя. Никто не понимает, что событие, подобное этому, может настигнуть просто так, совершенно случайно, словно мысль, сверкнувшая в уме. Теперь я пришел к вере — и я хотел бы запечатлеть это в твоем мозгу, молодая женщина, — что такие минуты настают во всякой жизни, но из миллионов людей, родившихся на свет и проживающих свои долгие или короткие жизни, лишь немногие приходят для того, чтобы и в самом деле узнать, что такое жизнь. Понимаешь, есть в людях какой-то упрямый отказ от жизни.
Тогда, давным-давно, я стоял в коридоре рядом с комнатой этой женщины, и я был потрясен. Нечто сверкающее возникло между этой женщиной и мной в тот миг, который я тебе описал, в тот миг, когда она вышла ко мне из сна. Это коснулось чего-то в самой глубине наших существ, и я все никак не мог прийти в себя. То была свадьба, то было нечто бесконечно личное для нас обоих, и вдруг волей судьбы это оказалось выставлено на потребу публике. Я думаю, все сложилось бы точно так же, будь мы в доме только вдвоем. Мы были очень молоды. Иногда я думаю, что все люди в мире очень молоды. Они не в силах нести пламя жизни, когда оно вспыхивает и оживает в их руках.
А в комнате за закрытой дверью женщина, должно быть, в эту самую минуту испытывала это же самое чувство, точь-в-точь как я. Она приподнялась и теперь сидела на краю кровати. Она прислушивалась к неожиданной тишине дома, как прислушивались к ней мой друг и я сам. Может быть, нелепо так говорить, и все равно ясно, что мать и сестра моего друга, только что вошедшие в дом, сами того не зная, пострадали тоже, пока стояли там, внизу, не снимая пальто и прислушиваясь.
Именно тогда, в ту самую минуту, женщина в погруженной в темноту комнате зарыдала, как дитя, которому разбили сердце. Что-то сокрушительное произошло с ней, а она не умела этого удержать. Конечно же самой понятной причиной этих ее рыданий, единственной причиной, которой она могла объяснить свое горе, был стыд. Вот что, думала она, с ней стряслось — она попала в унизительное, смешное положение. Она была совсем еще юная девушка. Она, конечно, уже успела задать себе вопрос: что подумают другие. Во всяком случае, и в ту минуту, и после я был гораздо чище, чем она.
Звуками ее рыданий, как звоном, огласился весь дом, и мать моего друга вместе с сестрой — а они, я уже говорил, все это время стояли и прислушивались — уже бежали к лестнице, чтобы подняться к ней.
А я, я сделал то, что остальным должно было показаться смешным, почти преступным. Я подбежал к двери, ведущей в спальню, рванул ее на себя, вбежал внутрь и захлопнул дверь за собой. К этому времени в комнате стало уже почти совсем темно, но я, не колеблясь ни секунды, бросился к ней. Она сидела на краю кровати, и от рыданий ее тело раскачивалось взад-вперед. В ту минуту она была как стройное юное деревце посреди открытого поля, где поблизости нет ни единого другого дерева, которое могло бы его защитить. Она будто бы содрогалась под порывами урагана, вот что я пытаюсь сказать.
