Как и все значительные произведения литературы, «Ада» может читаться и без комментаторских подсказок. Хотя, чего уж тут лукавить, для самостоятельного путешествия по набоковскому лабиринту требуется сверхподготовленный читатель: для полноценного чтения «Ады» требуются хорошее знакомство с мировой литературой (причем не только с произведениями классиков — Шекспира, Пушкина или Пруста, но и опусами малоизвестных писателей), знание истории (хотя бы для того, чтобы разобраться, чьими пародийными двойниками являются антитерровские политические деятели — милорд Голь, Шляпвельт и Дядя Джо), а также философии, ботаники, энтомологии, географии, живописи. Особенно — живописи! «Ада» — одна из самых «живописных» книг Набокова — изобилует экфрасисами (развернутыми описаниями различных произведений искусства — картин, эстампов, литографий, — уже несущих в себе изображение действительности), ссылками на творчество Босха, Тициана, Бронзино, Пармиджанино, Сурбарана, Рембрандта, Тулуз-Лотрека, Врубеля… Особенно примечательны частые ссылки на живопись итальянских маньеристов. Внимание будущих интерпретаторов «Ады» (свято помнящих рассуждения Умберто Эко: «не является ли постмодернизм всего лишь переименованием маньеризма как метаисторической категории»[583]) должны привлечь факты типологического сходства художественно-эстетических принципов Набокова и маньеризма. Отметим некоторые из них. Образ человека как объект изображения утрачивает содержательность и самостоятельное значение, человек теряет роль главного героя произведения (виртуозно, с натуралистической иллюзорностью выписанные аксессуары платья на портретах упоминаемого в «Аде» Бронзино обладают большей выразительностью, чем человеческие лица, чья безжизненная застылость едва ли не специально подчеркивается художником, как и в статичных описаниях Набокова); нарочитое противопоставление искусства и реальной действительности, которая, причудливо искажаясь, целиком подчиняется прихотливой фантазии художника, его «внутреннему рисунку» (по выражению теоретика маньеризма Федерико Цуккари); авторское стремление к проведению дистанции между живописным / литературным образом и зрителем / читателем — сравним приемы «авторской игры» и «остранения» у Набокова и, например, у Пармиджанино в его знаменитом «Автопортрете в зеркале» (ок. 1522–1524, Вена, Художественно-исторический музей), где блестяще решена задача изображения не самого человека, а полусферического зеркала, своеобразно преломляющего его облик, т. е. не действительности, а искажающего ее эффекта.
Но главное, что необходимо для адекватного восприятия «Ады», — это хорошее знание литературного творчества самого Набокова, представление о его эстетических взглядах, пристрастиях в литературе и искусстве — без этого многие места романа могут вызвать лишь досадное недоумение. Многочисленные автоцитаты и автореминисценции (так же как прямые или замаскированные критические выпады против тех писателей, художников или переводчиков, кто имел несчастье чем-либо не угодить автору «Ады») занимают важное место в художественной системе «семейной хроники»: подчеркивая искусственность, вымышленность описываемых событий, они создают эффект авторского присутствия в повествовательном пространстве романа, выдвигают на первый план не сюжетное действие, а авторское «я» с его субъективными вкусами, капризами и фантазиями. Этому способствуют и прямые авторские вторжения и «самовыставления», усиливающие игровое начало «Ады» и разрушающие инерцию ее наивно-реалистического, миметического восприятия, — например, с помощью ироничного саморецензирования или саморекламирования (как в финале романа) или — внедрения в текстполномочных набоковских представителей, его анаграммированных двойников: «блестящего и малоприметного В.В.» или БАРОНа КЛИМаАВИДОВа.
В качестве одного из таких полномочных представителей выступает и Вивиан Даркблоом, фиктивный автор примечаний ко второму, «пингвиновскому», изданию «Ады» (1971). Дабы не превращать чтение «Ады» в скачки с препятствиями, в настоящем издании эти примечания даются в сокращенном виде: выпущены французские и русские фразы — первые переводятся в подстрочных примечаниях, вторые не требуют разъяснения для русских читателей. Полные недомолвок и довольно туманных намеков, примечания Даркблоома в целом продолжают литературную игру Набокова и потому могут восприниматься как полноценная часть романного текста — своего рода «метатекст», наподобие пародийного предисловия к «Лолите», написанного велеречивым Джоном Рэем.
Предтечей комментариев следует считать комментарий к первому русскому переводу «Ады», написанный моим коллегой Н. Синеусовым. Ему, а также Илье Лихтенштейну, без чьих подсказок мои комментарии многое бы потеряли, я выражаю сердечную признательность.
Перевод сделан по кн.: Nabokov V. Ada, or Ardor: A Family Chronicle. N.Y., Toronto: McGraw-Hill. International Inc., Fawcett Publications, Inc., Greenwich, Conn. (A Fawcett Crest Book), 1969.
Принятые сокращения: S.О. — Nabokov V. Strong Opinions. N.Y., 1973.
NWL — The Nabokov-Wilson Letters: Correspondence between Vladimir Nabokov & Edmund Wilson: 1940–1971. N.Y., 1979.
SL — Nabokov V. Selected Letters, 1940–1970. San Diego, 1989.
(коммент. Н.М.)
«Детство и отрочество» (Childhood and Fatherland, Pontius Press, 1858) — еще одно звено в цепи аллюзий, пародийных перекличек, мистификаций, связывающих повествовательную ткань «Ады» с творчеством Л.Н. Толстого. Отметим, что «Детство и отрочество» при переводе на английский превратилось в «Детство и отечество». (коммент. Н.М.)
23 апреля — Набоков приурочил свадьбу своих героев ко дню рождения (и смерти) Уильяма Шекспира. В связи с этим приведем набоковское высказывание из интервью Альфреду Аппелю: «Когда в романе мне нужно датировать какое-нибудь событие, я обычно выбираю в качестве point de repère (ориентира) дату достаточно известную, что помогает к тому же выискивать ошибки в корректуре, — такова, к слову сказать, дата „1 апреля“ в дневнике Германа в „Отчаянии“» (S.O., р. 75). (коммент. Н.М.)
…в процессе становления Америки английское «бул»… преобразовалось в «бел» — этот каламбур отражает важнейшие события американской истории: от английского владычества — Bull, т. е. Джон Буль — традиционно-ироничное прозвище англичан и карикатурная персонификация Англии (впервые этот образ появился в сатирическом памфлете Джона Артбетнота «История Джона Буля», 1712) — к установлению независимости: Bell или Liberty Bell (Колокол Свободы) — национальная реликвия времен войны за независимость, символ американской свободы, хранится в Филадельфии, где 4 июля 1776 года была провозглашена Декларация независимости. (коммент. Н.М.)
День Святой Аделаиды — отмечается 16 декабря. (коммент. Н.М.)
В более поздние годы он уже не мог более перечитывать Пруста… — Ван разделяет литературные вкусы автора романа, чье отношение к французскому писателю Марселю Прусту (1871–1922) и его «шероховатому шедевру <…> с Достоевскими сварами и толстовскими тонкостями снобизма, повторенными и растянутыми до невыразимой длины», было, что называется, неоднозначным. Несмотря на то что Набоков долгое время называл Пруста одним из своих любимых писателей, а его многотомную эпопею «В поисках утраченного времени» — шедевром мировой литературы XX века (наряду с «Улиссом» Джойса, «Петербургом» Андрея Белого и «Превращением» Кафки), именно его перу принадлежит едва ли не единственная в русской литературе пародия на витиеватый прустовский стиль (роман «Камера обскура», гл. 27). Зинаида Шаховская в своей книге «В поисках Набокова» утверждает, что Набоков в беседе с французским журналистом Пьером Бенишем, отвечая на вопрос, любит ли он Пруста, произнес следующую фразу: «Я его обожал, потом очень, очень любил — теперь знаете…» (Шаховская З. В поисках Набокова. Отражения. М., 1991. С. 80). (коммент. Н.М.)
…любимое место, амарантовое… — вызывает в памяти сразу два «синэстезийных» фрагмента из первой части прустовского романа «По направлению к Свану» — правда, окрашены они не в амарантовый (ярко-красный), а в оранжевый цвет, — где герой-повествователь, Марсель, делится своими детскими впечатлениями, вызванными образом герцогини Германтской: «…Я представлял их [герцога и герцогиню Германтских] то на гобелене, какою была изображена графиня Германтская в нашей церкви в „Венчании Есфири на царство“, то — в переливах красок, каким представал Жильберт Дурной на витраже, <…> то совсем бестелесными, как образ Женевьевы Брабантской, родоначальницы Германтов, которую волшебный фонарь водил по занавескам в моей комнате или заставлял подниматься на потолок — словом, неизменно окутанными тайной меровингских времен и купавшихся, словно в сиянии заката, в оранжевом свете, что излучал этот слог: „ант“»; «…этот облик [герцогини Германтской] в отличие от других не был создан по моему хотению <…>, потому что его природа была иная; потому что его нельзя было окрасить в любой цвет, как те, что покорно впивали в себя оранжевый оттенок одного-единственного слога» (пер. Н.М. Любимова). (коммент. Н.М.)
