– Батюшка, как-нибудь! – умоляла майорша, но требование ее не могло быть удовлетворено: ей рассказали, что при товарных поездах люди только принимаются со скотом.
– Как со скотом? Расскажите же мне толком: как это со скотом? Я поеду со скотом.
– Если у вас будет лошадь или корова, или другая скотина, вы можете сопровожать.
Катерина Астафьевна подхватила чепец, исчезла, и менее чем через час снова явилась на станцию с узелочком в сопровождении майора, который держал под рукой визжавшего поросенка.
– Стой здесь, – сказал Форов жене, – а я пойду сдам этого путешественника и запишу при нем тебя.
И через десять минут Катерина Астафьевна уже мчалась по тому самому направлению, по которому час тому назад унеслась Лариса. На дворе уже была ночь, звезды сияли во все небо, ветер несся быстрою струей вокруг открытой платформы и прохлаждал горячечный жар майорши, которая сидела на полу между ящиками и бочками, в коленях у нее помещался поросенок и она кормила его булочкой, доставая ее из своего узелочка одною рукой, меж тем как другою ударяла себя в грудь и то порицала себя за гордыню, что сердилась на «Пару и не видалась с нею последнее время и тем дала усилиться Жозефу и проклятому Гордашке, то, подняв глаза к звездному небу, шептала вслух восторженные молитвы. Она не замечала, как мимо мелькали полустанции и станции и как луч восходящего солнца осветил ее бегущей платформе коленопреклоненную с развевающимися по ветру добела поседевшими косами в устами, шепчущими крылатые мольбы Богу милосердия.
Глава тридцать пятая
Близок уж час торжества
Ненавистный соперник Ропшина умчался далеко. Все это сделалось чрезвычайно быстро и неожиданно и совершенно против всякого желания и всех расчетов Глафиры. Она никак не ожидала от Горданова такой глупой безрасчетливости в такое кипучее время. Кроме того, она была оскорблена этим побегом не только как заговорщица, но и как женщина. Она поняла, что чары ее уже уходят и даже совсем отошли; что она только действует на юность, да на глупость, – на Ропшина, да на Висленева, а разборчивый Горданов уже нагло и дерзко манкирует ее тридцатилетнею красой, открыто предпочитая ей юную прелесть молодой Лары, за которою он бросился, покинув все дела и все замыслы, и умчался очертя голову.
Ропшин довольно близко отгадывал то, что должна была чувствовать Бодростина, получив доставленное им известие о побеге Горданова с Ларисой.
Сообщив это Глафире, секретарь доложил ей почтительно, что Горданов пропасть не может, что он дал слово вернуться из отлучки через месяц, чему
Ропшин и советовал верить.
– Но, – прибавил он со вздохом, – нам это все мало поможет. Глафира поглядела ему в глаза и спросила: что он хочет этим сказать?
– В течение месяца, Глафира Васильевна, много может случиться: я не отвечаю, что в это время все не откроется Михаилу Андреичу про завещание.
– Но кто же ему может это открыть?
Ропшин поднял голову так, как он ее никогда еще не поднимал пред Глафирой, и смело произнес:
– Я сам.
– Ага! Вот в чем дело! – подумала та и, покачав головой, добавила, что она этому не верит.
– Нет-с, я уверяю вас, что долее ждать нельзя.
Глафира закусила губу и после минутной паузы ответила, что он и не будет ожидать долее, и с этим она сделала шаг в глубину комнаты и спросила с легкой улыбкой:
– Говорите прямо: чего вы хотите? Что вам нужно за ваше молчание?
Ропшин оробел и пролепетал, что его смущает страх, что он не может быть покоен и даже не спит, потому что ему по целым ночам чудится, что его запирают в его комнате и хотят взять.
– Приходите сюда, ко мне, когда вам сделается очень страшно.
– Я не шучу-с; мне страшно… и я не сплю; как ночь, я в страхе.
– Ну, приходите сюда: у меня здесь горит лампада.
Ропшин кинулся пред ней на колена и, схватив ее руку, прильнул к ней устами.
– Через час, когда разойдемся, моя дверь будет отперта, – проговорила, отстраняя его от себя, Бодростина и, возвратясь в свою половину, после того как семейство разошлось по своим спальням, она отпустила свою горничную, стала против окна и, глядя на те самые звезды, которые светили теперь едущей майорше Форовой, задумалась и потом рассмеялась и сказала себе:
– Я все, все предвидела, но никогда не думала, чтобы мне пришлось играть такую роль. Но неужто же на этом остановиться и потерять все, все, что уже сделано? Нет, нет, вперед!
В это время дверь тихо отворилась и на пороге появился Ропшин.
– Вы аккуратны, как часовая стрелка, – встретила его улыбкой Глафира.
– Как немец-с, – отвечал ей Ропшин, пожирая ее глазами, и, осторожно положив на стул ключ от своей комнаты, подошел к столу и завернул кран лампы.
– Так, – сказал он, – будет гораздо безопаснее, потому что хотя к вам и никто не смеет взойти, но все-таки свет.
Впрочем, опасения Ропшина были не совсем излишни, потому что Жозеф, обрадованный отъездом Горданова, не спал и, видя из своего окна свет в окне Глафиры, сошел заглянуть под штору, но труд его был напрасен, тяжелые шторы не позволили ему ничего видеть, да и огонь стух при самом его приближении.
Слегка подвыпивший за ужином Жозеф должен был ограничиться только тем, что посидел под окном своего кумира, и, распевая: «Близок уж час торжества моего», напугал суеверных сторожей, которые рассказывали потом, что слышали, как завывает коровья смерть, о которой тогда толковали, будто она ходит по селам.
Висленев, узнав об этом чрез слуг, был чрезвычайно рад, что его принимают за коровью смерть: это, с одной стороны, возвышало в его глазах его мистическое значение, а с другой – он набрел на мысль: нельзя ли взбудоражить мужиков, что скотский падеж пошел по селам от скота, нагнанного Бодростиным на его невиданную и неслыханную консервную фабрику? Жозеф положил агитировать в этом смысле и, припоминая поучение Горданова не пренебрегать ничем, начал свою агитацию, внушая встречному и поперечному из крестьян злые намеки, с надеждой, что авось что-нибудь из этого да разыграется.
Александра Ивановна Синтянина едва только через несколько дней после происшествия узнала об исчезновении Ларисы и Форовой, и то весть об этом Пришла на хутор чрез отца Евангела, который, долго не видя майора, ходил осведомляться о нем, но его не видал, а только узнал о том, что все разъехались, и что сам майор как ушел провожать жену, с той поры еще не бывал назад.
Где он мог быть? Куда он делся в то время, когда он один мог сообщить интереснейшие сведения?
Это чрезвычайно занимало и священника, и генеральшу, но ответа на это ниоткуда не слышалось.
Наконец, в один прекрасный день майор явился, как с неба, к Синтяниной в прямо начал со слов:
– Жена вам кланяется!
– Боже, что это такое: где Катя? Что с нею?
– Я получил от нее письмо, – отвечал майор, вручая ей листочек, на котором Катерина Астафьевна извещала, что она, доехав до Москвы, искала здесь Ларису совершенно понапрасну и потом отправилась в Петербург, где надеялась отыскать племянницу, но тоже опять ошиблась. Ни ее, ни Горданова нет и следа. – Я же, – добавляла майорша, – вчера вспомнила, что я уже неделю не обедала, и присела в Гостином дворе у саечника поесть теплого супцу и горько заплакала, вспомнив, что все деньги протратила даром и мне не на что вернуться, а между тем ты, мой бедный Форушка, сидишь без гроша и без хлеба.
– Как же это, Филетер Иванович, почему не обратились вы к нам? – Остановилась генеральша.
– Читайте, читайте далее.
Синтянина далее вычитала, что здесь под навесами Гостиного двора плачущая Катерина Астафьевна неожиданно увидала Подозерова и была им утешена, как будто ангелом, и поселилась у него вместе с ним на одной квартире, открыла ему все и старается его утешить и разыскать Ларису.
– Аминь, – решил Форов, и на вопрос генеральши: что будет дальше? отвечал, что он ничего не знает.
Генерал слегка осудил майоршу за привязанность к Ларе, но Форов заступился за жену и сказал:
– Что ж вас тут удивляет? она ее любит, а коли любит, и толковать нечего.
– Это вы-с виноваты, – шутил генерал, – вы должны были внушать, что недостойное уважение любить не следует.
– Ну да, как раз! Тогда я прежде всего должен бы внушать ей, чтоб она первого меня не любила.
– Разве вы себя не уважаете?
– А вы себя уважаете!
– Конечно, уважаю.
– Ну, а я себя нисколько.
– Вот как!
– Да разумеется-с! Да и за что же мне себя уважать, когда я дожил до старости и не сделал ничего достойного моих знаний, побуждений и способностей, а только слонялся, да разговоры разговаривал? Прощайте-с.
– Куда же вы? оставайтесь, поговорим, – упрашивали его Синтянины, но Филетер Иванович наотрез отказался и отвечал, что он столько в свою жизнь наговорил, что как вспомнит все выговоренное и что из этого всего могло лечь на юные души, то ему противно всякое место, где нужно говорить.
