У Дитте даже уши загорелись:
— А я-то и не подумала об этом ни разу!
Это было не совсем так. Петер довольно часто напоминал ей об этом и просился в школу. Эйнар рассказывал настоящие чудеса про школу, про учителей добрых и про учителей вспыльчивых, про мальчиков, которые получали оплеухи, не пикнув и даже головой не качнув. Петер так осмелел, что даже сказал однажды:
— Если ты не хочешь свести меня в школу, я сам пойду. Я хочу в школу!
Ему было стыдно отставать от других. Но Дитте питала нерасположение и недоверие ко всему, что было связано с начальством, да и трудно ей было обойтись без Петера, — он нянчил младших, когда старуха Расмуссен уходила, чтобы немножечко подработать.
Но вот, значит, теперь вопрос должен быть решен. Волей-неволей предстояло потерять день, выправляя разные свидетельства и бог весть что еще, приведя в действие сложный аппарат — ради того только, чтобы малышу Петеру покорпеть над катехизисом Лютера! К счастью, жена извозчика Ольсена была опытна но этой части, — своих восьмерых детей определяла в школу и знала все ходы и выходы.
Дитте послала с мальчиком старуху Расмуссен, сама она идти побоялась.
— Некогда мне, — отговаривалась она. — А если начнут придираться, что привели его так поздно, скажи просто, что его отправляли в деревню из из-за золотухи. — Так посоветовала ей мадам Ольсен.
Однако все обошлось гладко; свидетельства оказались в порядке, и Петер стал школьником. Это с первого же дня все почувствовали. Он начал говорить низким голосом, складка между бровями появлялась чаще. И беда, какой он строгий стал и взыскательный, — чтобы все было как следует! Упаси боже не позаботиться вовремя снарядить его в школу! Тогда он попросту уходил — без всякой еды. Ему бы прямо машинистом на поезде быть с его точностью! Старуха Расмуссен совсем, бывало, запыхается с ним.
— Да ведь еще всего половина восьмого, не суетись ты! — говорила она ему.
— Без пяти минут восемь, — хмуро отвечал он и марш за дверь. И впрямь, вскоре било восемь.
— Обидно, что нет у меня больше тех хороших часов с кукушкой и с боем. Подумать — он спустил их, бездельник-то мой, заложил, чтобы только напиться!
Тому минуло уже тридцать лет, но старуха сердилась, как будто это случилось вчера.
Дитте встала рано, ей надо было сегодня идти на поденщину, стирать в одном доме на Королевской улице. В пять часов утра полагалось уже быть на месте и развести огонь под котлом в прачечной, чтобы белье закипело вовремя. Она поставила вскипятить воду для кофе и перенесла лампочку в кухню, чтобы светом не разбудить детей. Петер все это время спал тревожно из-за школы. В окошко глядел месяц, и при его свете можно было причесаться. Как повылезли у нее волосы! Она скатала вычески и сунула в ящик стола, — надо будет заказать из них привязную косу, когда разживется деньгами.
Месяц освещал двор, белый от снега, и разливал во-круг удивительно яркое голубое сияние. Отчетливо были видны лишь очертания темных зданий и предметов. Вдруг на сверкавшем снегу что-то зашевелилось, люк навозной ямы раскрылся сам собой — совсем как в сказке, — и оттуда с трудом вылез какой-то человек, весь в облаках теплого навозного пара. Человек вытащил из ямы большой мешок и осторожно прикрыл люк. Это был — старый тряпичник. Дитте поспешно распахнула окошко, нарочно с шумом, чтобы старик услыхал, и поманила его. Он поднял свой железный крючок кверху — в знак того, что заметил ее. Вскоре она услыхала его шаги по лестнице и посветила ему.
— Входите и выпейте чашечку горячего кофе! — шепнула она, впуская его в комнату.
Петер, конечно, проснулся от света, но не беда!
На дворе появился извозчик Ольсен и прошел в конюшню задать корму лошадям; хорошо, что старик убрался вовремя.
— Да, не следует попадаться Ольсену на глаза. Ему ведь поневоле пришлось бы поднять шум, чтобы самому не слететь с места, — сказал старик.
— Неужто у вас нет другого приюта… даже днем? — содрогаясь, спросила Дитте.
— Нету, вот до чего дошел! Прежде я сам сортировал хлам и выручал иной раз порядочно. Теперь приходится сбывать все целиком другим тряпичникам, которые сумели лучше устроиться. И скольким еще надо нажиться на этом хламе, пока он переходит из рук в руки — от тряпичников к старьевщику, от него к скупщику и наконец к оптовику! А тому, кто роется в мусорных кучах, почти ничего не остается. Да, дрянь дело. Днем еще туда-сюда, заберешься в уголок какого-нибудь кабачка и сидишь — ежели только заработка хватит, и туда ведь даром не пускают, все денег стоит!
— А вы заходите к нам, когда кончаете свою работу, — сказала Дитте. — У нас тепло и поговорить есть с кем, — старуха Расмуссен рада будет.
— Спасибо, но… Нет, это не подойдет. Куда мне, такому грязному. В кабачки-то еле пускают, — уж очень воняет от меня. Часто из-за этого выходят неприятности, и приходится бродить по улицам.
Да, действительно от него воняло; недаром Петер лежал и потирал свой носишко, словно туда мухи залетели. Но не гнать же старика ив-за этого на улицу!
— Не беда, заходите, — храбро оказала Дитте. — Дети вас так любят.
— Да, это ничего, что от тебя плохо пахнет, можно ведь нос заткнуть, — вмешался Петер, подымая голову.
— А ты уже проснулся? — спросил старик, трогая его своим крючком. — Заткнуть нос, говоришь? Да, многие затыкают, как только встретят меня. Ничего не поделаешь, у всякого ремесла свои неудобства!
— Найти бы только вам пристанище на ночь! — озабоченно сказала Дитте. — В Карловой каморке, пожалуй, слишком холодно, а то ведь он последнее время каждую ночь уходит из дому.
Но старик и слышать ничего не хотел.
— Нет, нет, не место мне теперь среди приличных людей! — сказал он.
Вот в том-то и весь ужас. Жалость боролась в Дитте с брезгливостью. Его ведь не отмыть, не отскоблить, раз он вечно роется в помойных ямах. Бедняга! И на стуле-то ему не сидится.
— А что, если устроить вас в богадельню?
Старик встал и зашатался.
— Ежели ты это задумала, то я не знаю, что с собой сделаю, — сказал он, весь дрожа от страха. — Ну, мне пора теперь!
И он вскинул свой мешок на плечо.
— Да вы все равно ничего не увидите в таких потемках. Посидите у нас, пока рассветет! — уговаривала его Дитте.
Но он уже не мог сидеть.
— Мне надо еще сходить в дом миссионеров — там в пекарне продают хлеб за полцены, если прийти до шести утра.
— Ой, какая даль! — Дитте вдруг показалось, что самой ей удивительно хорошо живется.
— А не все ли равно, где и куда шагать мне? — ответил старик. — Как-нибудь надо скоротать свой век. Ну, прощай. Бог благословит тебя и твоих детей за твою добрую душу.
Проводив старика, Дитте налила чашку кофе и Петеру. Он не просил, но лежал и поглядывал на кофейник загоревшимися глазами, беззвучно шевелил губами и улыбался. Этакий плут! Как тут устоять?
— А теперь закутайся и усни опять, — сказала Дитте. — Еще пяти часов нет. Старуха Расмуссен разбудит тебя. Не балуйся по дороге в школу и обратно домой и там веди себя хорошенько, чтобы никто не сказал: плохая, видно, у него мать, что так распустила детей. И скажи старухе Расмуссен, что тут оставлена солонина для Карла. Пусть она уж позаботится о нем. А если он придет домой мокрый, пусть она не позволяет ему спать в его каморке. И если кокса не хватит, то…
— Я сам принесу, не беспокойся, — сказал Петер.
— Спасибо, мальчик. Да напомни старухе Расмуссен, что ей надо сегодня сходить к участковому попечителю. — Она постояла еще немного, соображая. — Ну, кажется, больше ничего. — Поцеловала мальчугана, погасила лампу и ушла.
Как только мать спустилась с лестницы, Петер вскочил и живо оделся. Чего тут валяться и сопеть? У него явилась блестящая мысль: старик Риндом плетется теперь к Большому трактиру… Преинтересно, должно быть, на улицах ночью… Надо захватить с собой Эйнара и махнуть на разгрузочную пристань набрать кокса… К началу занятий в школе они успеют вернуться, а потом после обеда будут совсем свободны, делай, что хочешь. Петер вытащил из-под стола мешок и потихоньку выбрался за дверь. В коридоре было темно, а Петер немножко трусил темноты, но, спустившись во двор, он опять стал храбрецом. Торопливо направился к окошку Андерсенов и постучал. Сам Андерсен лежал в больнице, а то Петер не отважился бы.
— Кто там? — боязливо спросила Сельма.
— Можно Эйнару со мной?.. Я иду собирать кокс! — сказал Петер.
— Боже! Это ты, мальчуган! Уже на ногах в такую рань! — удивилась мать Эйнара и впустила Петера.
В помещении было жарко и тесно, — у них была всего одна комната. Всюду были постланы постели — на стульях вдоль стен и на полу. Эйнар быстро оделся, глаза его сияли в ожидании сказочных приключений.
