– В самом деле хорошо бы, если б это было так!
– Это непременно так, – утвердил Водопьянов, – мы воскреснем и улетим-с!
– И если б умирать было легко, – вставил Бодростин.
– Умирать совершенно легко, – отвечал ему Светозар.
– А зачем же болезнь?
– Болезнь – это хорошо: это узел развязывается, – худо, если он рвется.
И с этим он заговорил туманными фразами о том, что душа оставляет тело ранее видимой смерти; что ее уже нет с телом во время агонии и что потому-то умирать очень нетрудно.
– А потом… потом, – заговорил он, – если связь духа разорвана мгновенно, как при насильственной смерти, то он не знает, куда ему деться, и стоит над своим телом, слушает молитвы, смотрит на свой гроб и сопровождает свою погребальную процессию и всех беспокоит и сам себя не может понять.
– Он этак может кого-нибудь испугать, – пошутил Горданов.
– А может, – отвечал, вздыхая и закатив глаза, Водопьянов, – очень может, ужасно может. Ему даже есть до этого дело.
В эту минуту на фронтоне дома пробило восемь часов. Висленев при первом звуке этого боя побледнел и хотел вынуть свои часы, но, взглянув на Бодростину, остановился, удержав руку у сердца. В это же мгновение и в комнате Лары послышался тревожный дребезжащий звон колокольчика.
Синтянина бросилась к больной и застала ее разбросавшею лед и одеяло.
– Что… било восемь часов? – заговорила, порываясь с постели, Лариса и, получив подтверждение, спросила Синтянину, – где брат? где Иосаф?
– Там сидит, где и все… за чаем.
– Бога ради иди же туда… иди, иди скорее туда, и пусть он будет там, где и все.
Синтянина хотела что-то возразить, хотела помочь Ларисе снова улечься, но та нетерпеливо замахала рукой и, задыхаясь, показала ей на двери.
Генеральша повиновалась и вышла, но, когда она воротилась к оставленному ею на минуту обществу, Иосафа Висленева там уже не было.
Глава восьмая
Светозарово воскресенье
Исчезновение Жозефа смутило Александру Ивановну, но она ничего не могла сделать. Не идти же ей в самом деле тревожить больную Лару. Разговор и без него продолжался не прерываясь. Бодростин с Гордановым толковали о их фабрике бульона и мясных консервов, которая служила пугалом для крестьян, приписывавших нагнанному скоту начавшийся коровий падеж.
Бодростин кряхтел от этого скотского падежа и с неудовольствием слушал рассказ, что мужики колдуют, и сам говорил, что, когда он возвращался прошедшею ночью с фабрики, его страшно перепугали бабы, которые, несмотря на теперешние холода, были обнажены и, распустив волосы, со стоном и криком опахивали деревню…
– Вот и нынче та же комедия: староста просил меня не выезжать в это время.
– Отчего же?
– Черт их знает: он говорит: «не ровен час». Случай, говорит, где-то был, что бабы убили приказчика, который им попался навстречу: эти дуры думают, что «коровья смерть» прикидывается мужчиной. Вот вы, любезный Светозар Владенович, как специалист по этой части… Ага! да он спит.
Водопьянов молчал и сидел, закрыв глаза и опустив на грудь голову.
Бодростин громко назвал Водопьянова по имени.
Сумасшедший Бедуин поднял с сонных глаз веки и, взглянув на всех, точно он проспал столетие, как славный Поток-богатырь, встал и пошел в смежную круглую залу.
– Он непременно исчезнет, – пошутила Глафира и, поднявшись, пошла за ним следом, но, подойдя с улыбкой к порогу круглой залы, внезапно отступила с смущением назад и воскликнула:
– Что это такое?
Вся зала была освещена через свой стеклянный купол ярко-пунцовым светом. Водопьянова не было, но зато старинные кресла от стен пошли на средину вместе с ковром, покрывавшим комнату, и, ударяясь друг о друга, быстро летели с шумом одно за другим вниз.
– Великий Боже! Он провалился в люк! – воскликнула Бодростина и в сопровождении подбежавших к ней мужа и гостей кинулась к прорезу, через который увидала внизу освещенную тем же красным освещением какую-то фантастическую кучу, из которой выбивался Сумасшедший Бедуин, и, не обращая ни малейшего внимания на зов его сверху, вышел в двери смежной комнаты нижнего этажа. Он все это сделал очень быстро и с какою-то борьбой, меж тем как на ярко освещенном лице его сверкали резкие огненные линии.
– Я вам ручаюсь, что он ушел, – воскликнула, оборотясь к мужу, Глафира, но тот вместо ответа обратил внимание на страшное освещение комнаты.
– Это непременно пожар! – воскликнул он, бросаясь к завешанным окнам, и отдернул занавеску: в открытое окно ярко светило красное зарево пожара. – И сейчас за рощей: это горит наша фабрика! Лошадь, скорее мне лошадь!
Глафира его удерживала, но он ее не послушал, и чрез минуту все мужчины, за исключением Горданова, бросились вниз, а Синтянина пошла в комнату, соседнюю с той, где лежала Лариса, и, став у окна за занавесу, начала наблюдать разгоравшийся пожар. Зарево становилось все ярче; и двор, и лес, и парк, – все было освещено, как при самой блестящей иллюминации. Синтянина видела, как Михаилу Андреевичу подали беговые дрожки и как он пустил в карьер лошадь с самого места, и в то же самое мгновение она услыхала шорох в круглой зале. Это были Бодростина и Горданов. Глафира приотворила дверь и, увидав, что в комнате никого нет, так как Синтянина стояла за шторой, сказала Горданову:
– Я трепещу, что этот дурак все испортит.
– Нет, он на все решился и хорошо научен. Уж если удался поджог, то что за мудрость выскочить и стать на мосту: он уверен, что это безопасно.
Глафира не отвечала.
Синтянина стояла ни жива ни мертва за шторой: она не хотела их подслушивать, но и не хотела теперь себя обнаружить, да к этому не было уже времени, потому что в эту минуту в воздухе раздался страшный треск и вслед за тем такой ужасающий рев, что и Глафира, и Горданов бросились в разные стороны: первая – в большой дом, второй – в свою комнату.
Александра Ивановна выскользнула из-за занавесы и, тщательно притворив дверь в комнату больной, открыла настежь окно и в немом ужасе прислушивалась к неописуемому реву и треску, который несся по лесу. Ей смутно представлялись слышанные полуслова и полунамеки; она не могла дать себе отчета, долго ли пробыла здесь, как вдруг увидала бегущую изо всех сил по дому Человеческую фигуру с криком: «Убился, упал с моста… наповал убит!»
В этом вестнике Синтянина узнала Висленева. Его окружили несколько человек и стали расспрашивать: он вертелся, вырывался и говорил торопливым голосом: «Да, да, я видел: все кости, как в мешке».
И с этим он вырвался и побежал в дом, а из леса показалась толпа людей, которые несли что-то тяжелое и объемистое.
У Синтяниной замерло дыхание.
«Кончено, – думала она, – кончено! Вот эти намеки: Бодростина нет более на свете!»
Но она ошиблась: из толпы, несшей тяжелую ношу, выделился Форов и кричал навстречу бежавшим из дома людям и встревоженной Глафире:
– Успокойтесь, успокойтесь! Есть беда, но не та: здесь вышла ошибка.
– Как, что? Какая ошибка! Это вздор; не может быть ошибки! – отвечал ему Висленев, увлекая вперед под руку дрожащую Глафиру.
– Господа, это ошибка! – повторил Форов. – Михаил Андреевич жив, а это упал с моста и до смерти расшибся Водопьянов. Его лошадь чего-то испугалась и слетела с ним вместе под мост на камни с восьмисаженной высоты. И вот он: смотрите его: да, он и лошадь мертвы, но его мальчишка дает еще признаки жизни.
Меж тем это «темное и объемистое», что несли за Форовым, пронесли за самым окном, и это был труп Светозара Владеновича…
Вслед за этим ехал сзади сам живой Бодростин и, громко крича на людей, приказывал «нести это в контору».
– Болван! – послышалось с зубным скрежетом сбоку Синтяниной.
Она оглянулась и увидела в смежном окне голову Горданова, который тотчас же хлопнул рамой и спрятался.
Как и что такое случилось?
Говорили, что покойник, выйдя из дому, позвал своего мальчика, сел на дрожки и поехал по направлению к горящей фабрике, где ему лежала дорога домой, и благополучно достиг узкого моста через крутой, глубочайший овраг, усеянный острыми камнями. Но здесь лошадь его чего-то испугалась, взвилась на дыбы, кинулась в сторону; перила ее не удержали, и она слетела вниз и убилась, и убила и седоков.
– Да и как не убиться, – рассуждали об этом люди, – когда оттуда камень кинешь, так чуть не сто перечтешь, пока он долетит донизу.
– Но чего же могла испугаться лошадь?
Бабы, которые, колдуя, опахивали коровью смерть на поле, откуда мост был как на ладони, видели, что на мост выбежало что-то белое и затем все уже оставалось покрыто мраком.
В доме повторяли: какой ужасный случай!
И это действительно был случай, но не совсем случайный, как думала Синтянина и как еще тверже знала Лариса: это была только ошибка.
Глава девятая
Дело темной ночи
Внезапная смерть Водопьянова произвела самое тягостное впечатление не только на весь бодростинский дом, но и на все село. Это была словно прелюдия к драме, которая ждалась издавна и представлялась неминучею. В селе опять были вспомянуты все злые предзнаменования: и раки, выползавшие на берег, и куцый мундир Бодростина с разрезанною спиной.
