По-видимому, Пирс хвастался тем, что обратил богатого американца.
— Да,— говорил он,— я горжусь. Убийцу обратит всякий, а вот миллионера!.. Правда, он и раньше был ничего. Он пуританин, не признает ни выпивки, ни борьбы, ни нации — словом, одни отказы. Но сердце у него на месте. Потому я его и обратил.
— К чему же именно?—спросил полковник.
— К частной собственности,— ответил Пирс.— Он никогда о ней не слышал, он ведь — миллионер. А я ему все популярно объяснил, и он в общем понял. Я ему сказал, чтобы он не грабил в большом масштабе, а давал хотя бы в малом. Ему это показалось очень мятежным, но понравилось. Понимаете, он купил здешние земли и думал устроить образцовое поместье, где всех бреют под машинку и выпускают по воскресеньям в свой собственный садик, только не на газон. А я ему говорю: «Хотите сделать людям подарок, так и делайте. Когда вы дарите даме цветок, вы же не посылаете к ней инспектора из общества охраны растений. Когда вы дарите другу сигары, вы не требуете отчета о том, как и где он их курит. Почему бы вам не прибавить доброты к вашим добрым делам? Почему не пустить свои деньги на то, чтобы стало больше свободных, а не рабов? Почему не отдать арендаторам их земли?» Он все так и сделал, создал сотни землевладельцев, изменил самый облик этих краев. Вот я и хочу, чтобы вы посмотрели на одну из ферм.
— С удовольствием,— сказал Крейн.— А что это там?
Они уже приблизились к ферме, стоявшей на склоне холма, и увидели огород, а над ним — соломенную крышу, простроченную старинными окошками. Одно из окошек было открыто, а из него торчала длинная труба, черневшая в утреннем небе.
— Пушка! — вскричал Пирс.— На что она ему, Господи?
— Кому? — спросил Крейн.
— Они сдают комнату под крышей,— отвечал Пирс.— Такому Грину, он вроде отшельника, а может — и сумасшедший...
— Во всяком случае, помешался он не на разоружении,— сказал Крейн.— Ах нет, я вижу, что это такое!
— Что же это? — спросил Пирс.
— Телескоп,— сказал Крейн.
— А не бывает пушек-телескопов? — с надеждой спросил Пирс.— Есть же поговорка «палить по звездам». Может, он на них и охотится вместо уток...
Беседуя таким странным образом, они увидели, что сквозь зеленый, мерцающий сумрак сада к ним приближается меднорыжая девушка с широким, прекрасным лицом. Пирс изысканно поклонился ей. Он считал, что новые землевладельцы ни в чем не должны уступать прежним.
— Я вижу,—сказал он,— у вашего постояльца телескоп.
— Да, сэр,— отвечала девушка.— Наш мистер Грин— знаменитый ученый.
— Вряд ли вам нужно говорить мне «сэр»,— задумчиво промолвил Пирс.— Лучше бы «гражданин»... Кстати, разрешите представить вам гражданина Крейна.
Крейн учтиво склонился перед ней, не выражая особой радости от своего титула; а Пирс продолжал:
— Нет, нельзя называть гражданами тех, кто живет не в городе. Моррис предлагал звать друг друга соседями... А вы не согласитесь говорить мне «дед»?
— Если не ошибаюсь,— вставил Крейн,— ваш астроном гуляет в саду.
— Он там часто гуляет,— сказала девушка,— и на лугу, и у коровника. Идет и разговаривает сам с собой. Он и с другими разговаривает, объясняет свою теорию всем, даже мне, когда я дою корову.
— А вы нам ее не объясните? — заинтересовался Пирс.
— Ну, куда мне! — засмеялась девушка.— Там что-то вроде четвертого измерения... Он вам сам объяснит. Простите, меня корова дожидается.
— Крестьяне всегда живут приработками,— сказал Пирс.— Вы подумайте, получать доход с коровы, кур и звездочета!
Тем временем звездочет приближался к ним по той дорожке, по которой ушла девушка. Глаза его были скрыты большими темными очками — он берег зрение, чтобы лучше видеть звезды,— и от этого его простодушное лицо казалось довольно зловещим. Хотя он сильно сутулился, хилым он не был; но рассеянным, несомненно, был. Глядел он под ноги и хмурился, словно земля ему не нравилась.
Начал он, как обычно, с того, что его теорию очень легко объяснить. По-видимому, так оно и было, ибо он непрестанно ее объяснял; но он считал, что ее и понять легко, и сильно преувеличивал. Как раз в тот день он должен был изложить ее на астрономическом конгрессе, который собирался неподалеку от Бата; отчасти потому он и поселился у Дэйлов, в Сомерсетских холмах. Он думал, что ему безразлично, где он живет, и не ошибался; но воздух и цвета этих мест медленно проникали в его душу.
Поговорив с пришельцами, профессор Грин печально и терпеливо вздохнул. Даже самые умные люди приносили ему разочарование. Реплики их были интересны, но никак не связаны с темой, и он все больше ощущал, что предпочитает тех, кто слушает молча. Цветы и деревья тихо стояли, слушая час за часом, как он разоблачает ошибки нынешней астрономии. Молчала и корова; молчала и девушка, а если и говорила, то мягко и весело, не претендуя на ум. И он, как обычно, направился к коровнику.
Девушку, о которой идет речь в нашем рассказе, было бы несправедливо назвать коровницей. Марджери Дэйл училась в школе и немало узнала прежде, чем вернулась на ферму, где принялась за сотни дел, которым она могла бы обучить своих учителей. Быть может, Грину почудилось сейчас, что он — один из них.
И небо, и землю уже тронули вечерние тени. Светящееся небо за яблонями стало яблочно-зеленым, ферма потемнела, потяжелела, и Грин впервые заметил, как странно меняет ее очертания его телескоп. Ему показалось, что с этого могла бы начаться сказка. Посмотрев на штокрозы, он удивился, что цветы бывают такими высокими, словно ромашка или одуванчик догнали ростом фонарный столб. И это казалось началом сказки — сказки о Джеке и бобовом стебле. Грин плохо понимал, что с ним творится, но ясно чувствовал, как из глубин его души встает что-то почти забытое — то, что он знал, когда не умел еще ни читать, ни писать. Смутно, словно прежнее воплощенье, он видел темные полосы полей под летними тучами и ощущал, что цветы драгоценны, как самоцветы. Он вернулся домой, в ту деревню, которую помнит каждый городской мальчик.
— Сегодня у меня доклад,— сказал он.— Надо бы мне еще подумать...
— Вы ведь всегда думаете,— сказала девушка.
— Да, конечно...— неуверенно проговорил он и впервые понял, что сейчас, собственно говоря, не думает.
— Вы такой умный,— продолжала Марджери,— Понимаете всякие трудные вещи...
— И вы бы поняли,— возразил он,— то есть, вы тоже, конечно, умная... вы все на свете поймете...
— Ну, нет!..— улыбнулась она.— Я понимаю только про корову или про эту скамеечку...
— Мою теорию можно связать и с ними,— оживился Грин.— Точкой отсчета может быть что угодно. Вас учили, что Земля вращается вокруг Солнца. Составим формулу иначе. Примем, что Солнце вращается вокруг Земли.
— Я так и думала!..— обрадовалась Марджери.
— Точно так же,— продолжал он,— можно принять и математически выразить, что Земля вращается вокруг Луны. Тем самым любой предмет на земле тоже будет вращаться вокруг Луны... Как видите, мы принимаем Луну за центр, а дугу, описываемую коровой...
Марджери откинула голову и засмеялась — не насмешливо, а счастливым, детским смехом.
— Ой, как хорошо! — вскричала она.— Значит, корова перепрыгнула через Луну!
Грин поднес руку к виску, помолчал и медленно проговорил, словно вспоминая греческую цитату:
— Да... я где-то об этом слышал... Там еще собачка засмеялась...
Тогда и произошло то, что в мире идей поразительней смеха собачки. Астроном засмеялся. Если бы видимый мир соответствовал миру невидимому, листья свернулись бы в благоговейном страхе и птицы рухнули с неба. Ощущение было такое, словно засмеялась корова.
Потом астроном снова помолчал; рука его, поднятая к виску, сорвала синие очки, и миру явились синие глаза. Вид у профессора был мальчишеский и даже детский.
— Я все удивляюсь, зачем вы их носите,— сказала Марджери.— Месяц для вас был совсем синий... Какая это поговорка про синий месяц?
Он бросил очки на землю и раздавил ногой.
— Господи! — вскричала она.— Что ж вы их так! Я думала, вы их будете носить, пока весь мир не посинеет.
Он покачал головой.
— Мир прекрасен,— сказал он.— Вы прекрасны.
Марджери хорошо справлялась с молодыми людьми, отпускавшими ей комплименты, но сейчас она и не подумала о том, что надо защищаться — так беззащитен был ее собеседник,— и не сказала ничего. А он сказал очень много, и слова его по ходу дела не становились умнее. Тем временем в соседнем селенье Гуд и Крейн обсуждали с Друзьями новую теорию. Лекционный зал в Бате был готов с ней ознакомиться. Но создатель ее о ней забыл.
— Я много думал об этом астрономе,— сказал Хилари Пирс.— Мне кажется, он человек свой, и мы с ним скоро подружимся... или, вернее, он подружится с нами. Да нет, я знаю, что с нами дружить накладно, а сейчас — тем более. Я чувствую, что-то будет... как будто я астролога спросил... как будто астроном — Мерлин нашего Круглого стола. Кстати, учение у него занятное.
