Жорж Санд - Мон-Ревеш

Выслушав объяснения Тьерре, Амедей, гибкий и сильный, несмотря на кажущуюся хрупкость, сбросил сюртук, надел блузу, вскочил на тележку, убрал перины и, не полагаясь на грубые руки слуг, вместе с Тьерре перенес в гостиную объемистый, но легкий клавесин, даже не поцарапав его чудесно сохранившейся лакированной поверхности, которую Тьерре тщательно обернул старыми номерами «Котидьен» — единственной газеты, которую выписывала канонисса.

Занимаясь вместе с Амедеем этой нетрудной работой, помогая ему смахнуть пылинки и нитки, чтобы клавесин при первом же взгляде явился в полном блеске, и, наконец, последовав за Амедеем в его комнату, чтобы почиститься и вымыть руки, Тьерре, как всегда придирчивый и подозрительный, не преминул поставить перед собой задачу: «Вот весьма красивый малый. Глаза у него — нежное пламя, зубы — жемчуг, мускулы — сталь, он изящно сложен, его манеры и внешний вид свидетельствуют о безупречном воспитании. Он немногословен, но его физиономия и произношение говорят о том, что он человек думающий и утонченный. Жерве рассказывает, что его воспитали здесь как члена семьи, что господин Дютертр любит его как сына и полностью ему доверяет и что он посвятил себя изучению сельского хозяйства и управляет всем обширным хозяйством дядюшки; следовательно, это приятный молодой человек, которого можно отнести — редкий случай! — к разряду полезных людей. Любят ли женщины полезных людей? Нет, но они любят приятных людей! Таким образом, Амедей должен быть любим здесь одной или несколькими женщинами, и любим соразмерно той степени приятности, которая преобладает в нем над полезностью. Какова же степень, если она существует.»

Беседуя с Амедеем на общие темы, внимательно и проницательно наблюдая его движения и смену выражений на его лице, он нашел его таким спокойным, таким простым, таким уравновешенным, что не смог сделать никаких выводов.

«Если б он был страстным, а на это указывает его меланхоличность, равновесие было бы нарушено; человек, которого должны любить, взял бы в нем верх над человеком, которого надо ценить. Но его меланхоличность может объясняться всего лишь его темпераментом».

Тьерре огляделся — четырехугольная башня, где обитал Амедей, была, как и соответствовало столь богатому дому, обставлена и украшена настолько пышно, насколько это было возможно для скромного и трудолюбивого молодого человека. И во всем угадывалось какое-то усилие над собой, желание отказаться от наслаждения роскошью, ему не принадлежащей. У Амедея не было ничего. Его отцу не повезло в делах. Он умер, оставив одни долги. Дютертр все оплатил; он вырастил сироту заботливо, нежно, но приучая его к серьезной цели — к труду. Таким образом, Амедей вносил в бюджет семьи только свой труд, умный, ревностный, преданный, но который он сам считал лишь погашением священного долга, взамен чего принимал только необходимое.

Это необходимое, обусловленное привычкой к роскоши, на уровне которой надо было держаться, для Тьерре было бы излишеством; очень стесненный в средствах, но желавший вести светский образ жизни, он еще не мог черпать в своем таланте нужных для этого ресурсов. Сперва он хотел поздравить Амедея с видимым благополучием, но тут же понял, что эти поздравления были бы тому неприятны.

По какому же признаку он догадался обо всем? По куску грубого пемзового мыла, которое молодой человек предложил ему, чтобы вымыть руки. Мыло рабочего на белой мраморной доске умывальника, уставленной принадлежностями из саксонского фарфора! Для внимательного наблюдателя мелочи открывают многое. Этот незначительный признак объяснял все. Мыло входило в ежедневные личные расходы Амедея. Пемзовое мыло для таких красивых рук! В этом, по мнению Тьерре, сказывалась бережливость, отдававшая героической самоотверженностью. Ведь за руками надо ухаживать, когда они красивы, когда вам двадцать пять лет и когда вы живете в доме, где есть четыре пары прекрасных глаз, которые могут их оценить.

«Как все это сложно, — думал Тьерре. — Добродетельный человек торжествует здесь над человеком приятным и полезным. А женщины любят добродетельных людей? Да, если страсть берет верх над этими тремя свойствами. Страстный человек — естественный венец творенья».

— Вы собираете чешуекрылых? — смеясь, спросил он, бросив взгляд на аккуратную стопку коробок, на которых виднелись надписи: argynnis[26], polyommatus[27] и т. д.

— Я люблю бабочек, — смущенно улыбаясь, ответил Амедей, как уличенный в провинности ребенок.

— Вы совершенно правы! Я бы тоже непременно увлекся ими, если бы жил в деревне! И потом, это один из способов ухаживать за женщинами.

— Вы находите? — с холодной улыбкой спросил Амедей.

— Да, в деревне женщины — которые всегда артистичны по натуре — обожают разнообразие, красоты и восхитительные причуды природы. Готов побиться об заклад, что тут все дамы любят бабочек и просят их у вас.

— Нет, не все, — небрежно ответил Амедей.

«Мы замыкаемся в непроницаемость, — подумал Тьерре, — у нас есть сердечная тайна. Через час я буду знать, какая из дам в семействе Дютертр любит бабочек».

— Амедей! Амедей! Сачок! Скорее! — послышался с лужайки женский голос, по-мальчишески громкий. — Чудесный махаон, вон там, на жасмине у твоего окна!

Тьерре подбежал к окну и увидел на лужайке Малютку. Завидев его, она улыбнулась, ничуть не смутившись, и сказала открыто и без всякой робости, как истый ребенок:

— A-а! Здравствуйте, сударь, как поживаете?

Тьерре поздоровался с ней почти отечески.

— Скажите Амедею, — продолжала девушка, — что бабочки скоро будут садиться ему на нос, если он будет охотиться за ними с такой медлительностью.

Амедей по-прежнему оставался спокойным.

«Ага! Бабочек любят две женщины!» — заключил про себя Тьерре.

Колокол возвестил завтрак.

— Это первый удар, — сказал Амедей. — У нас есть еще полчаса до второго. Хотите пройтись по саду?

— С удовольствием.

«Если между первым и вторым ударом колокола я не угадаю твоего секрета, — подумал Тьерре, — моей способности судить о людях грош цена!»

— Тем более, — добавил он, обращаясь к Амедею, — что мне хотелось бы обзавестись одной вещью, необходимой для успешного выполнения моей миссии.

— Что же вам нужно?

— Букет, хотя бы из полевых цветов; я поставлю его на клавесин, который мне поручено преподнести. Любезность довольно банальная, не так ли? Но здесь это даже не любезность. Это простая надпись, ее надо прикрепить к подарку, как бы передавая от имени моего друга, господина де Сож: «Я продал вам свое именье, но оставил себе эту безделицу, чтобы иметь возможность преподнести ее вам».

— Отлично. Пойдемте к главному садовнику, пусть он сделает нам букет.

— Как? Букеты делает вам садовник, когда у вас есть счастливая возможность делать их лично?

— Но букет, равнозначный надписи, уже не букет.

— Почем знать! — сказал Тьерре, наблюдая за молодым человеком. Может быть, у меня есть тайное предписание? Под этой надписью, доступной для всех, друг, послом которого я являюсь, возможно, хочет скрыть выражение своего почтительного восхищения. Уверяю вас, нет ничего интереснее и забавнее, чем составить букет для женщины, даже если действуешь по доверенности!

— Для женщины? — переспросил Амедей, по-прежнему спокойный или прекрасно владеющий собой. — Вы мне сказали, что подарок предназначен дамам Пюи-Вердона, и я понял, что это подношение, как и букет, относится ко всем. У нас они все играют на рояле.

— Но кто играет лучше всех?

— Несомненно, Эвелина.

— Флавьен, по-видимому, ничего об этом не знает, — продолжал Тьерре, наблюдая за Амедеем, — и должен признаться, что мне неизвестно, какую именно из дам он имел в виду.

Амедей отвечал довольно сухо:

— Полагаю, что он думал не об одной, а обо всех.

— Вы правы, и вы преподали мне урок приличия. Разумеется, Флавьен не может себе позволить преподнести подарок какой-то одной из барышень.

«Я сказал глупость, — подумал Тьерре, — но сделал это умышленно. Я вызвал ревность. Остается узнать, ревнует ли он всех или только одну из них».

— Но, — продолжал он вслух, — это выражение почтительности может быть без всякого неудобства адресовано исключительно госпоже Дютертр.

— Да, — все так же спокойно, но с оттенком пренебрежения произнес Амедей, — это магарыч, предложенный господином графом де Сож супруге его покупателя.

— О, как вы прозаичны! Назвать такое изящное проявление внимания грубым и неблагозвучным словом «магарыч»! Все равно, что видеть, как госпожа Дютертр подносит к своим губам скверное красное вино в фаянсовой кружке с отбитой ручкой.

Тьерре заметил, что лицо Амедея не дрогнуло. Но ему показалось, что при мысли о губах Олимпии губы Амедея стали одного цвета с его обычно бледным лицом. Однако голос его оставался ровным.