Петрюс Борель - Шампавер. Безнравственные рассказы

– Узнаешь ты эту куртку, этот бурый плащ?

– Да, сеньор мой, это плащ кавалера Альдерана!

– Вглядитесь-ка получше, сеньора, и постарайтесь узнать также и самого кавалера, носившего этот плащ, того, с кем вы так любезно танцевали на нашей свадьбе.

– Альдеран! – вскричала Мария так, что крик ее разбудил бы мертвого.

– По крайней мере, донья, вы видите, что все идет на пользу науке, – сказал он, повернувшись и холодно на нее глядя, – вы видите, наука вам премного обязана.

Потом, ухмыляясь, он подвел ее к чему-то вроде раки или клетки со стеклами, сквозь которые виден был на редкость хорошо сохранившийся человеческий скелет; места, где проходили артерии, были подцвечены красной жидкостью, а вены – синей; казалось, что остов весь окутан шелковой сетью; изучать его было удобно, сохранились даже кое-где клочья бороды и волос.

– А вот этот, донья, не припомните ли вы его? Поглядите-ка на красивую бороду и белокурые волосы.

– Фернандо!!! Вы его убили!..

– До сих пор, поелику еще не расчленяли живых людей, наука имела лишь смутное и неточное представление о кровообращении и о мышечной системе; но благодаря вам, сеньора, Везалию удалось сорвать с природы не один покров и приобрести бессмертную славу.

Схватив Марию за волосы, он подтащил ее к огромному ларю, крышку которого ему нелегко было поднять; он притянул несчастную ближе и заставил ее наклониться.

– На прощанье взгляните еще вот сюда! Это твой последний, не правда ли?

В ларе стояли банки, наполненные спиртом, в которых плавали куски трупа.

– Педро! Педро!.. И его вы убили!

– Да! И его!..

Со страшным стоном Мария рухнула на каменный пол.

На следующий день из ворот дома проследовала погребальная процессия. Могильщики, опускавшие гроб в склеп Санта-Мариа-ла-Майор, обратили внимание, что он был тяжел и гулок и что, когда его опускали, раздался стук, непохожий на стук тела.

А на следующую ночь сквозь просветы дверей можно было видеть, как Андреас Везалий в своей лаборатории расчленял на станке труп красивой женщины, чьи белокурые волосы ниспадали до самой земли.

При пышном мадридском дворе, наполненном всеми сокровищами Нового Света и могуществом своим превосходившем всю Европу, Андреас Везалий был прославлен, богат и чтим. Лавируя между инквизицией и Филиппом II, насколько то было возможно, он способствовал развитию анатомии, пока тяжкое обвинение не повергло его в ужасные бедствия.

Когда он публично производил вскрытие трупа одного дворянина, присутствовавшим показалось, что сердце вдруг забилось под скальпелем. Злопамятная инквизиция, обвинив ученого в человекоубийстве, потребовала его казни, и Филиппу II лишь с большим трудом удалось отстоять его жизнь и добиться замены казни паломничеством в святую землю. Везалий отправился в Палестину[155] вместе с Малатестой, главою венецианских войск.

Избежав многих опасностей в этом многотрудном странствии, он на обратном пути был выброшен бурей на берега Занта, где и умер от голода 15 октября 1564 года.

Венецианская республика приглашала его в Падую, в университет, безвременно осиротевший в тот год после смерти его ученика Габриеля Фалоппия.[156]

Если верить Бургаву[157] и Альбину,[158] Андреас Везалий стал жертвой своих вечных насмешек над невежеством, облачением и нравами испанских монахов и инквизиции, которая с жадностью ухватилась за возможность избавиться от столь неугодного ей ученого.

Большая анатомия Андреаса Везалия «De corporis humani fabrica»[159] вышла в свет в Базеле в 1562 году, украшенная рисунками, приписываемыми его другу Тициану.[160]

… Изведав трепет,

Вам, смертным, всем, как псам, влачить придется цепи

И на дороге выть…

Иаков лишь обрел свободу вновь – в пустыне.

– Авигея, Авигея, ну расскажи, расскажи нам, пожалуйста, сказку!.. – кричали ребятишки; кожа у одних была как черное дерево, у других как слоновая кость, а у иных – цвета меди или самшита; они посасывали длинные стебли сахарного тростника, резвясь на зернистом песке у ног молодой негритянки, простодушно прекрасной, одетой в грубую холстину. Авигея, – это имя дал ей господин ее, пуританин, – сидя на земле у дверей богатого дома, держала вцепившегося ей в пальчик белого ару и поглаживала его; то она напевала ему вот эту креольскую песенку Французских Антильских островов, смысла которой она, безусловно, не понимала:

то, невозмутимая, грустно склонив голову на плечо, она, казалось, была погружена в рисовавшиеся ей картины будущего счастья, в мечты, которым любят предаваться все молодые женщины.

– Авигея, так расскажи нам сказку, – не отставала детвора, – мы будем умными, мы не станем больше обижать маленького Джона Блэкхита.

Девушка очнулась от сладостных мечтаний.

– Чего вы от меня хотите, детки?

– Сказку, Авигея!

– Сказку? Не знаю я никаких сказок, милые мои.

– Да, да, да, сказку про пикарунов,[166] что тебя увозили, помнишь?… И еще про оби…

Тогда Авигея, продолжая водить пальцами по перьям своего ары, заговорила нараспев, и вся детвора уставилась на нее черными глазищами, раскрыв свои большие рты с рядами ослепительно белых зубов.

– В те времена шла война, и пикаруны из Испанского Сан-Доминго часто ночами совершали набеги на остров; они похищали мирно спавших в своих хижинах негров, чтобы продавать их на рынках своей страны. На этот раз, как ни зорко следили все шестнадцать сторожевых судов, они проскользнули в бухту и отважились подойти к самым подступам Сент-Энн. Пробравшись сюда, все до единого вооруженные до зубов, крадучись, проникли эти злодеи на плантации; они уже перетащили добрую сотню негров к себе в шлюпки, и вот они добрались до хижины, где спала Авигея, ваша нянюшка, которая вас любит, когда вы паиньки; несколько страшных мужчин, похожих на чудовищ, ворвались ко мне в темноте, схватили меня прямо со сна, связали мне руки и поволокли к берегу.

Заметьте себе хорошенько, миленькие мои, что эти злые люди были белые, только хоть и белые, да говорили они совсем не так, как здешние белые, и слова-то у них все такие были, как вот собаки лают, на конце непременно либо «о», либо «а».

Уже шлюпки, нагруженные бедными неграми, которые плакали и кричали, хоть у них были кляпы во рту, уплывали в открытое море, а сама я была в лодке с последними пикарунами. Едва только лодка снялась с якоря и отошла немного от берега, как вдруг мы услышали шум падающего в воду тела и тут же увидели негра, он быстро плыл к нам.

– Que viva?…[167] – закричали пикаруны, что, конечно, на их тарабарском языке означает «берегись».

Негр стремительно проплыл под водой; когда он приблизился к лодке и ухватился рукой за борт, один из этих злодеев занес топор, чтобы ударить его, как вдруг, высунувшись из моря и всей своей тяжестью тряхнув лодку, он толкнул ее так, что она перевернулась и накрыла собою всех, кто в ней находился.

Я вскоре всплыла на поверхность и вдруг почувствовала, что меня хватают поперек туловища. Вынесенная на сушу тем высоким негром, который опрокинул лодку, я лежала там, простертая, едва дыша, а юный незнакомец в это время вытирал мне лицо и мокрые волосы.

– Вы спасли меня! Я вам обязана жизнью! – прошептала я.

– Мало кто мне ею обязан, – возразил он глухо.

– Позвольте же мне поцеловать ваши руки, скажите по крайней мере, как вас зовут, чтобы я благословила ваше имя.

– Мое имя… вы содрогнетесь!..

Вдруг он вскочил: послышалась пальба из мушкетов, приближавшиеся шаги и крики. То были соседние колонисты и местные жители, разбуженные шумом, поднятым пикарунами, и криками находившихся в лодках негров: они хоть и поздно, но прибежали на помощь.

– Прощай, прощай, – прошептал совсем тихо незнакомец, сдавив мне пальцы так, что они хрустнули в его грубой руке, – прощай!..

– Так как же ваше имя, как вас зовут, ради бога! Я – Авигея, дочь Джона Фокса!

– А я – для людей я хуже какого-нибудь сервала, за которым охотятся; я – Three fingered Jack[168] из Ливана.

– Three fingered Jack, обимен?[169]

– Да, обимен!

У меня вырвался крик ужаса; спаситель мой исчез в темноте, а я осталась совсем растерянная, точно с солнца свалилась. Тотчас на берег подоспели все колонисты; на причале не оказалось ни единой лодки, чтобы преследовать разбойников в море. Разъяренные, они дали по ним несколько залпов, однако не настигли их. Пикаруны издали их дразнили и распевали свои дикие песни, которые заглушались стонами сбившихся в кучу несчастных негров.