немецких евреев. Они тоже колебались между франкфуртской ортодоксией и берлинской ассимиляцией. Наш великий Мендельсон нашел выход:
немцы Моисеева закона. Он объединил практическую и духовную жизнь одной формулой…
— Да, реб Мендл, — поддакнул доктор Залеман, — только какое отношение это имеет к правам?
— Еще как имеет, мой дорогой герр доктор! Это означает прежде всего, что мы не дикий сорняк, не государство в государстве…
— Это оберег, реб Мендл! Заговор от зубной боли. Блажен, кто верит в такие средства…
— Естественно, одной формулой «русские Моисеева закона» мы не должны ограничиваться. Мы должны создать образец народного просвещения, сеть школ по всей Литве и Белоруссии. Мы должны приблизить простой народ к знаниям и к языку этой страны. В то же время нужно просвещать русское общество относительно того, кто и что мы такое, в чем состоит наша вера, каковы наши человеческие качества. Это поможет намного больше, чем все прошения и усилия всех штадланов. Это поможет…
— Это ложный путь! — сверкнул своими синими глазами реб Йегошуа Цейтлин. — Ваша сеть школ, реб Мендл, еще хуже, чем «внешнее приспособление», о котором говорил здесь мой зять, Авром Перец. Из такого сближения с русским просвещенным обществом может вдруг получиться приближение и к русской вере. Образование — это пылающий огонь. Его нельзя доверять простым людям. Один может растопить этим огнем печь, а другой — разожжет пожар. Смотрите, как бы весь дом Израилев не превратили таким образом в дым!
Доктор Залеман сухо хохотнул:
— Поэтому, реб Йегошуа, вы и строите академию в Устье? Чтобы она стала печью для народа Израиля?..
— Конечно! — строго взглянув на него, ответил реб Йегошуа Цейтлин. — Вы правильно угадали. Я хочу, чтобы Устье стало именно этим и ничем другим.
Неожиданно в разговор вмешался реб Борух Шик, приехавший в гости к реб Ноте Ноткину, и все сразу замолчали, услыхав его голос, настолько он был знаменит и так его все уважали. Его мнение было очень весомым, хотя ему было лишь немного за пятьдесят.
— То, о чем говорил здесь мой друг Йегошуа Цейтлин, — сказал он, — созвучно словам нашего учителя Гаона Элиёгу из Вильны. Он не раз говорил мне своими святыми устами, что изучать Тору и науку — это одно и то же дело и что если человек отстает в изучении светских наук, он будет отставать и в изучении Торы. Это он не раз побуждал меня завершить и опубликовать книгу «Тиферес одом», [379] чтобы понять законы движения Луны и звезд, чтобы прояснить сформулированные Маймонидом законы относительно определения времени начала нового месяца, и книгу «Кней мидо» — чтобы изучать тригонометрию. Теперь я готовлю к печати «Сейфер га-рефуэс», [380] чтобы каждый еврей знал, как беречь свое здоровье, и не обращался бы по пустякам к врачам, а то и к знахарям и знахаркам, как делают селяне. Но все это лишь капля в море! Мы ничего толком не изучаем из светских наук и зависим от народов мира. Нам приходится прибегать к их помощи и к помощи их языков, чтобы научиться тому, чего нам не хватает. Реб Йегошуа Цейтлин хочет избавить нас от этого позора, и за это надо от всего сердца поблагодарить его…
— Прошу вас, господа мои и учителя мои, извинить меня! — сделал плачущее лицо Мендл-сатановец. — Я хочу разъяснить свои слова о распространении наук. Я считаю, что их не следует скрывать от себя, что надо освещать ими темноту, царящую на еврейской улице. Когда люди заперты в крепости, осажденной со всех сторон врагами, и страдают — да сжалится над ними Господь — от голода, им приходится варить древесную кору, солому с крыш, даже пергамент свитков Торы, как это случилось когда-то во время осады Хмельницким Тульчина. [381] Так же получается с Торой и с научными знаниями. С анно тысяча семьсот семидесятого не прекращались беспорядки и разрушения в Польше и в Подолии. Святые книги сжигались, хедеры разгонялись, а учителя разбегались. Остатки Торы и мудрости оказались запертыми у немногих избранных, как золотые монеты у скупцов в подвалах. Множество евреев изголодалось по Божьему слову. Поэтому неудивительно, что те же самые евреи с восторгом набросились на чудеса, на обереги, на всякого рода еврейских чудотворцев и на распутство Якова Франка. Теперь пришло время вернуть простому народу здоровую духовную пищу. Мы должны буквально с рук кормить его детей и излечить все его духовные слабости.
— У вас, реб Мендл, — ответил реб Мордехай Леплер, — народ находится уже вне «осажденного Тульчина», а у меня он все еще в осаде. Вы, как и все прочие ученые и просвещенные люди, заталкиваете ему в рот Тору и мудрость, когда он еще голоден и просит хлеба. Дайте евреям сначала наесться досыта, а уже тогда призывайте их подняться к Торе…
На это с улыбкой откликнулся реб Йегошуа Цейтлин:
— У нас, евреев, реб Мордехай, не заведено есть до чтения Торы…
— Если заранее приготовили чолнт в печи, легче дожидаться…
— Без земли и прав, — перебил их реб Нота Ноткин и стукнул рукой о стол, — все ваши планы ничего не стоят. Ни ваши школы, ни ваша пища. Вам дадут раз-другой поесть, как каким-нибудь бродягам, а потом велят уходить.
— Не позволяйте понаехавшим немцам перехватывать у вас торговые дела…
— Ну да, не позволяйте! Когда ты не у себя дома…
— Нам не хватает типографий! Все глаза проглядишь, пока увидишь напечатанную книгу.
— Сближение, сближение с хозяевами этой страны!
— Только не молить о милосердии! Из жалости бросают милостыню, но надолго ли ее хватит?
— Добром, только добром, без шумихи.
— Не продавать себя за горшок чечевичной похлебки!
— У кого есть жаркое, тому чечевичная похлебка не нужна. Это само собой разумеется!
— А вы?! Вы сами ведь тоже не из голодающих!
3
И точно так же, как разгорелись, страсти потихоньку улеглись. Один за другим охрипшие голоса, подобно восковым свечам, начали, дымясь, угасать. Через полуопущенные шторы внутрь заглядывал светлый майский день.
Жалко и болезненно мерцали в этом свете еще остававшиеся в люстре толстые свечи. Собравшиеся начали расходиться. Они поспешно прощались друг с другом, обещая прийти на второе собрание…
Через полчаса реб Нота Ноткин увидел, что остался почти один в этой большой старой квартире, от которой уже отказался. Только реб Йегошуа Цейтлин, живший у него, измученный и беспокойный, задумчиво расхаживал туда-сюда по залу, заложив руки за спину.
На реб Ноту вдруг напала тяжелая тоска. Надтреснутым голосом он начал жаловаться старому другу, что, мол, вот что осталось от всего этого собрания, которое
