Так сформулировал Васарис давнее свое предчувствие, что несчастье Люции будет стоять преградой между ним и Ауксе. И слова Люции о том, что она как призрак будет преследовать его и заставит полюбить себя после смерти, как будто исполнились в эти скорбные, печальные, полные тоски дни. В действительности же это были последние переживания и отголоски заканчивавшегося периода его жизни, которые еще раз всколыхнули его потрясенную самоубийством Люции душу. Это опять сказалась воспитанная семинарией болезненная чувствительность, которая некогда заставляла его просиживать часы в пустой темной часовне; в Калнинай — страдать из-за знакомства с баронессой, а за границей — из-за своего одиночества.
Тем временем окружающая жизнь шла своим чередом, будто и взаправду ничего не случилось. Даже близкие друзья Васариса не догадывались о том, что происходило в его душе. Он иногда встречался с Варненасом, но ничего не говорил на эту тему. Стрипайтис был уже в Америке, Мяшкенаса он видал только издали.
Людас бывал изредка и у Гражулисов, но душевных разговоров с Ауксе избегал. Он хотел в полном одиночестве пережить оставленную смертью Люции боль.
Ауксе понимала, какая тревога одолевает Людаса. Она видела, что холод, которым повеяло от него после смерти Люции, не позволяет ей приблизиться к нему, помочь ему рассеять эту тревогу. Правда, она начала беспокоиться, предвидя, какие испытания и опасности должна выдержать их любовь, но с другой стороны, она ждала от этих испытаний и много хорошего. Узнав по-настоящему Васариса, она увидела, что любовь к Люции сохранилась в глубине его сердца и что он еще не разбирался как следует в своих чувствах, когда говорил, что любит одну ее, Ауксе. Теперь, после смерти Люции, должно произойти одно из двух: или он переживет свое горе и всем сердцем потянется к Ауксе, или убедится, что не любит ее и никогда не любил. Поэтому она отстранилась, приняла решение ожидать признаков того или другого поворота.
После святок Васарис усердно взялся за перо. Ему хотелось поскорее закончить новую драму, которая должна была ознаменовать новый период его творчества, поворот к реальной жизни, к насущным нуждам народа и общества. Воспоминание о Люции больше не будило в нем тревоги и дурных предчувствий. Он теперь мог спокойно думать о ее самоубийстве и трезво оценивать его причину.
Прошло полгода со дня смерти Люции. Весной драма была закончена. Васарис облегченно вздохнул и начал чаще бывать у Гражулисов, слушать игру Ауксе и свободно разговаривать о новых делах и проблемах.
С некоторых пор Ауксе с радостью заметила в настроении Людаса значительные перемены. Все его тревоги, вызванные смертью Люции, казалось, были пережиты. Он больше не говорил на эту тему, не чувствовалось в нем прежней холодной замкнутости, и в его взгляде Ауксе снова могла прочесть то, о чем не говорили его слова. Отношения их стали по-прежнему теплыми, искренними. Только решающего вопроса: как быть дальше, Васарис все еще избегал.
Однажды, придя к Гражулисам, он достал лист бумаги и протянул его Ауксе:
— Смотри, Ауксе, этот декрет осуждает меня, мое поведение и мои писания. Эта бумажка для меня все равно что Рубикон для Цезаря. Перейдешь его, и пути к отступлению не будет. Цезарь колебался, и все-таки перешел и победил.
Хотя он говорил шутливым тоном, но Ауксе поняла, что дело это серьезное. На тему о Цезаре пошутила и она:
— Легенда говорит, что когда Цезарь заколебался, его ободрило какое-то лучезарное существо, может быть, его муза. Предоставь эту роль мне. Покажи, что это за бумага.
— Бумага эта, Ауксе, написана по-латыни, — объяснил Васарис и разложил ее на столе. — Уж по одной той причине, что ты плохо знаешь этот язык, тебе не выполнить роли музы Цезаря.
— Ну, довольно о Цезаре, на которого ты, кстати, совсем не похож! Кто и что тебе здесь пишет?
— Эта бумага из епархиальной курии. Мне приказывают носить сутану, поселиться при костеле, выполнять реколлекции, читать бревиарий, не ходить в театр и свои сочинения давать на просмотр духовной цензуре. Как по-твоему, не маловато ли?
— Это серьезно? Ты не шутишь? — удивилась Ауксе.
— Ничуть. Откровенно говоря, я давно ждал ее.
— Вот не думала я, что среди церковного начальства есть такие ограниченные люди!
— Почему ограниченные? — не согласился с ней Васарис. — Это вполне понятные требования. Если бы я собирался оставаться ксендзом, то выполнял бы их, не дожидаясь приказаний. Этого требует простая логика жизни.
Ауксе продолжала удивляться.
— Давать на контроль свои произведения и не ходить в театры в наше время? Какая уж тут логика!
— Вот какая. Духовенство должно быть чистым и дисциплинированным, если оно хочет быть сильным и управлять миром. А оно хочет этого. Духовное начальство должно прибирать к рукам каждого, кто начинает сходить с колеи. А кто уж сошел или не хочет подчиняться его предписаниям, то пожалуйста — скатертью дорога! К сожалению, начальство так не действует. Оно слишком часто терпит разные компромиссы и нарушения установлении церкви, если ему это выгодно в других отношениях. А тех, кто недвусмысленно, открыто хочет отказаться от звания, оно преследует и предает осуждению. Отсюда и его недомыслие, ограниченность и фанатизм. Я не возражаю против внутренней дисциплины сословия и строгих требований, предъявляемых тем, кто хочет принадлежать к нему, но тем, кто хочет выйти из него, я советую сопротивляться, а в случае необходимости и бороться. В наш век терпимость должна быть не милостью, не подаянием, не компромиссом, а правом и обязанностью. Мы все люди.
Но Ауксе в ответ на его решительные слова недоверчиво улыбнулась:
— Хорошо тебе сейчас рассуждать о требованиях, предъявляемых духовному сословию, и одобрять их. Ты сам почти вырвался из его оков. Ты, счастливчик, вспомни о других, которые не могут пойти по твоим стопам и вынуждены до гробовой доски оставаться духовными. Им-то и нужно, чтобы бремя священства не было пожизненным.
— Так ради них-то и нужны реформы! Пусть и им откроется дорога к жизни, к какой-нибудь полезной деятельности.
— Быть посему, — согласилась Ауксе, не желая больше спорить с ним. — Кончим этот разговор. Хочешь, поиграю тебе прелюдии Чюрлиониса?
Но Васарису хотелось высказать еще какую-то заветную мысль.
— Погоди, Ауксе. Я очень люблю твою игру, но сегодня у меня важный, решающий день. Поговорим еще немного. Я хочу, чтобы ты хорошенько поняла меня.
Он прошелся несколько раз по комнате. Ауксе сразу встревожилась и стала ждать, что он скажет.
— Из твоих слов мне ясно, — начал Людас, — что ты меня считаешь чуть ли не определившимся человеком, которому все ясно, для которого прошла пора заблуждений и борьбы, — остается только мирно засесть за писание драм и стихов. Поэтому ты называешь меня счастливчиком, которому можно только позавидовать…
— Ну, не придирайся к моим словам. Я вовсе не такого высокого мнения о тебе.
— Как сказать… И ты и всякий, кто так рассуждает, жестоко ошибается, Ауксе. Я убежден, что кем бы я ни был, мне все-таки не избежать внутренней борьбы, сомнений и страданий. Да и надо ли избегать их? Думаю, что нет. Без внутренней борьбы и страданий нет и творчества. Только тот человек, который непрестанно сгорает и возрождается, способен творчески проявить себя.
— Так и оставайся ксендзом. Можешь страдать тогда всю жизнь.
— Нет, это совсем другое, Ауксе. Будучи ксендзом, я и боролся и страдал, потому что чувствовал себя не на своем месте, из-за внутренней дисгармонии. И это были эгоистические страдания, это было самокопание. После освобождения я буду бороться за принципы, за свои жизненные права, а может быть, за кусок хлеба. Но, по-моему, в этой борьбе будет больше смысла — и не только для меня, но и для других.
— Да, Людас, — подтвердила Ауксе. — За это надо бороться. Мне, правда, кажется, ты рисуешь себе эту борьбу слишком мрачными красками.
— Я-то готов ко всему. Путь, на который я вступил, будет нелегок, но я не собираюсь сворачивать с него. Если же не выдержу, останется пойти по стопам Люции.
— Ну, что ты болтаешь, — рассердилась Ауксе. — Знай, что побеждает лишь тот, кто не сомневается в успехе и не думает ни о каких катастрофах.
— Все это я говорю потому, Ауксе, что хочу спросить тебя, решишься ли ты пойти со мной по пути, на котором нас обоих подстерегает бедность, вражда, презрение, преследования и даже катастрофа?
Твердо глядя ему в глаза, Ауксе ответила:
— Да, Людас. С тобой я, не колеблясь, пойду и по такому пути.
Оба замолчали. Они так хорошо понимали друг друга, что могли обойтись и без дальнейших объяснений.
— Ну, так поиграй Чюрлиониса, — попросил Васарис, взял Ауксе за руку и подвел к роялю.
Выйдя от Гражулисов, он решил немного прогуляться, — день был заманчиво-весенний, теплый и ясный. Он пересек Лайсвес аллею, повернул на проспект Витаутаса и вскоре очутился возле кладбища.
