В общем, дорогой Жером, а провела превосходный вечер. Я испытывала очень приятное ощущение свободы и независимости. Такое же чувство я испытала, так сказать, физически и общественно, когда приехала в Париж. Теперь я чувствовала себя вполне свободной в области чувств. Я освободилась от несносных сомнений, которые меня смущали. Я вкушала прелестное спокойствие и более удобно откинулась на подушки экипажа. Гудок звучал как рог победы. Авто теперь ехал вдоль набережных Сены. Река текла блаженно и медлительно. Все мне казалось гармоничным и совершенным, и я взлетела в третий этаж улицы Генего к мадам Розине, белошвейке, с беззаботным проворством моих лучших дней.
Мадам Розина – хорошенькая, немного поблекшая особа. У нее длинные изящные пальцы, и мне доставляет удовольствие смотреть, как она перебирает тонкий батист и легкие кружева. Я сняла шляпу и блузку и начала мерить милые кашкорсэ, преимущества, качества и удобства которых расхваливала мне мадам Розина. Я рассеянно слушала ее, рассматривая в зеркало приятное отражение изящной линии моих покатых плеч и аппетитной округлости груди. Конечно, я не могла бы предложить г-ну Дельбрэю роскошных форм, как подруга моя Мадлека, тем не менее и моя особа не заслуживала бы отказа. Но судьба распорядилась иначе, и г-ну Дельбрэю никогда не придется делать сравнений, которыми я занималась, покуда мадам Розина пристраивала тонкое белье, которое собиралась мне примерять.
Когда я вышла от мадам Розины, часы на Институте показывали четверть седьмого. Я продолжала находиться в превосходном настроении. Когда я переходила дорогу, какой-то велосипедист, задев меня, приветствовал мимоходом меня одним из тех, несколько рискованных, парижских приветствий, которые в памяти у нас остаются только как дань косвенного восхищения нашей красотой. Итак, я бросила велосипедисту самый снисходительный взгляд и оперлась на парапет набережной между двумя ларьками букинистов. Наверное, теперь Мадлена собирается уходить с Бальзамной улицы. Может быть, она уже и ушла, и г-н Дельбрэй, оставшись один, думает, какое занятное приключение с ним произошло. Конечно, у него бывали любовницы, но тем не менее он, вероятно, обалдел от такого быстрого успеха у г-жи де Жерсенвиль. Несомненно, что вместо признательности он испытывает к ней некоторое презрение. В тот вечер испанских танцев у доктора Тюйэ, когда он обратил внимание на г-жу де Жерсенвиль, наверное, ему и в голову не приходило, что эта красивая дама однажды приедет к нему и бесцеремонно разляжется на диване. Мне было бы очень интересно знать, какое впечатление произвела на г-на Дельбрэя моя доступная подруга. Я готова была вскочить на извозчика и поехать на Бальзамную улицу.
Я отошла от парапета и пошла просто побродить, как вдруг заметила, что нахожусь как раз против особняка г-жи Брюван. После пяти она почти всегда дома, и мне пришло в голову зайти на минутку к ней. Меня ввели в круглую гостиную, где обычно находится г-жа Брюван. Я застала ее за чтением старой книги с красным обрезом. Наверное, какой-нибудь из греческих или латинских авторов, которых она для развлечения изучает. Когда я вошла, она отложила книгу и поднялась, длинная и желтая. При ее мужественном и прилежном виде г-же Брюван очень подошел бы костюм священника или судьи! Прежде всего я осведомилась у нее о племяннике. Антуан Гюртэн чувствовал себя немного лучше. Он был менее мрачен и уныл. Перспектива скорого отъезда на яхте, кажется, ему улыбается. Г-жа Брюван рада была меня видеть именно по этому поводу; если бы я не зашла, она бы написала мне, желая пригласить меня в число участников этого морского путешествия. Конечно, поездка будет не слишком веселая! Пассажирами будут г-н и г-жа Сюбаньи, старые ее друзья, уговорившие сопровождать их г-на Жернона, знаме-нитого эллиниста, и г-на Дельбрэя. Вот и все. Антуан – ужасный дикарь. Остается незанятой большая каюта, которую г-жа Брюван предоставляет мне. Жить будет вполне свободно, кто как хочет.
Предложение г-жи Брюван удивило меня. Какая причина побудила ее обратиться ко мне с этим внезапным приглашением? Как Антуан Гюртэн, который еле был знаком со мною и которого неоднократно г-н Дельбрэй мне описывал как болезненного женоненавистника, соглашается на мое общество? Я позволила себе высказать эти соображения г-же Брюван. Славная женщина воскликнула: "Как можете вы предполагать, что племянник мой не будет в восторге от вашего согласия? Наоборот, он-то особенно и настаивал, чтобы я вас пригласила. Уверяю, что Антуан очень хорошо к вам относится". Потом она добродушно добавила: "В конце концов, возможно, что ему вас хвалил г-н Дельбрэй, к которому он питает доверие. Г-н Дельбрэй отзывается о вас так дружественно! Он всегда говорит, что вы не похожи на других женщин. Я, со своей стороны, тоже заявила, что нахожу вас очаровательной. Ну, крошка, принимайте наше приглашение, вы преинтересно попутешествуете". Я горячо поблагодарила г-жу Брюван и попросила несколько дней, чтобы обдумать окончательный ответ. Что мне живее всего запомнилось из разговора с г-жою Брюван, это то, что г-н Дельбрэй часто говорил обо мне с Антуаном Гюртэном, причем отзывался с похвалой. Мысль эта доставляла мне некоторое удовольствие. Мне приятно было сознание, что г-н Дельбрэй хорошего обо мне мнения. Эта нескрываемая симпатия доставляла мне удовлетворение. А между тем вполне возможно, что в данную минуту г-н Дельбрэй не думает обо мне. В голове у меня быстро пронесся образ, заставив меня вздрогнуть. Я представила себе г-на Дельбрэя в объятиях Мадлены де Жерсенвиль. Повторяю, это не была смутная мысль, нет, это был реальный, определенный живой образ. Я видела Мадлену, растянувшуюся на диване, полураздетой, опершейся головой на подушки. Г-н Дельбрэй наклонился над нею. Они целовались.
Очевидно, что был решительный момент испытания. Минута была важной. Образ этот должен был открыть мне самой точное значение моих чувств. Могла ли я не испытать ни ревности, ни горечи, ни ненависти при этом зрелище, для меня отнюдь не воображаемом? Для большей верности я придавала большую точность видению. Влюбленная пара существовала для меня все с увеличивающейся напряженностью. Ни одно выражение их лиц не ускользнуло от меня. Я холодно ждала решающего потрясения. Губы мои в томлении дрожали. Для меня весь мир мог измениться. Я закрыла глаза. Когда я их снова открыла, все окружающие меня вещи оставались на тех же местах. Ничто не изменилось. Мадлена со своим любовником исчезли из моих мыслей. Видение рассеялось, испарилось. Яд не подействовал. Мои вены были чисты от любви.
Я вернулась домой пешком, в отличном настроении, уверенная, успокоенная, тихая. Тревога была напрасной. Теперь я убедилась, что не люблю г-на Дельбрэя, чувствуя к нему большую дружбу и настоящее расположение. Не лучше ли такое положение и для меня, и для г-на Дельбрэя? Вот и он осведомился относительно самого себя как раз, когда это ему понадобилось. Если он имел ко мне какие-нибудь любовные слабости, они не выдержали, очевидно, напора Мадлены.
Вот мы освободились, и тот, и другая, от неопределенности, которая могла бы нарушить наше содружество и увлечь нас на ложный путь. Я не находила достаточно похвал своему образу действия. Единственно, кого можно было бы пожалеть, так это бедного Жерсенвиля, но, в сущности, большой важности не составляет, обманут ли он одним разом больше или меньше. Что ему до этого? Разве у него нет его лампочки для опиума, волшебной иголки и черного трещащего шарика? Тем не менее эту осень, может быть, мне лучше не ездить в Герэ. Мне кажется, я без большого удовольствия встретилась бы с Мадленой. Это странно, не правда ли, но когда ты – женщина, нельзя считаться с противоречиями.
Таков был для меня, дорогой Жером, день испытания. Кончаю я его с Вами, пишу Вам письмо и с искренним чувством подписываю его
Лаура де Лерэн.
Г-ну Жерому Картье, Берлингем,
Сан-Франциско (Соединенные Штаты)
Улица Гастон-де-Сен-Поль
Париж, 22 мая
Дорогой Жером!
Я должна была бы послать Вам продолжение своего письма, но эти дни я была занята неотложными хлопотами, всегда неизбежными перед отъездом. Я собираюсь на два месяца покинуть Париж, и путешествие это требует приготовлений, которые мною только что закончены. Это значит: я приняла предложение г-жи Брюван. Второго июня мне надлежит быть уже в Марселе, где яхта ждет приглашенных, чтобы отправиться на прогулку по Средиземному морю. Приглашенных я уже Вам перечисляла в моем последнем письме. Антуан Гюртэн хотел еще присовокупить к ним врача, но доктор Тюйэ форменно восстал против этого.
Итак, я вхожу на борт "Амфисбены", так зовется яхта, нанятая г-жою Брюван. Г-н Гюртэн по непонятному для меня капризу непременно захотел, чтобы судно было переименовано. На Жюльена Дельбрэя было возложено обязательство быть крестным отцом бывшей "Нереиды", ставшей теперь "Амфисбеной". Г-н Дельбрэй и предложил это новое название. Оказывается, амфисбеной называется особая порода баснословных змей, снабженных головами на двух своих конечностях, которые могут двигаться одинаково взад и вперед. Особенность эта представляет некоторое соответствие с ходом парового судна и довольно хорошо оправдывает название, придуманное г-ном Дельбрэем. Этого было достаточно, чтобы предложение г-на Дельбрэя признано было превосходным. На "Амфисбене" мы посетим Корсику, Сицилию и Архипелаг. Но перед отъездом я должна изложить Вам состояние моего духа.
