Он нащупывает открытый циферблат будильника.
— Три часа, — говорит он. — У него еще та голова, у Эриха, три часа ночи — самое время.
И он снова валится на подушки.
— Горит как следует быть, — говорит он. — Надо подумать, как отсюда выбраться… Кричать без толку — в три часа ночи, да чуть ли не с крыши, — никто меня не услышит, а на пожарников надежда плоха — это я уже решил… Надо еще подумать…
Но думать больше не приходится. Внезапно это онемение, эту скованность как рукой сняло. Что-то ее спугнуло — дым. До сих пор он не чувствовал дыма, должно не разгорелось как следует. А теперь схватило вовсю. Огонь так и пылает… Густые клубы дыма ворвались в комнату, приступ судорожного кашля сотрясает грудь, сердце бешено колотится у самого горла… Пассивная трусость вдруг сменяется трусостью суматошливой — кашляя, задыхаясь, давясь дымом, вскакивает он с кровати. «Меня — спалить…» — думает кто-то в нем, и он бросается к окну.
Внезапный крик… Он наступил босыми ногами на что-то тлеющее, мерцающее, загорелось уже и в его спальне, пол усеян угольками, но слепой этого не видит. Невыносимая боль отрывает его от окна, он бросается назад, бежит в комнату Эриха, опять наступает на что-то горячее, на этот раз ревет от боли, новый клуб дыма врывается в горло и обрывает крик, и Эйген, задыхаясь, чувствуя жгучую боль в ногах, из последних сил добирается до комнаты Эриха.
Ах! Здесь окно настежь, воздух совсем другой, он бросается к открытому окну, вдыхает темный сырой ночной воздух, высовывается наружу…
За спиной все сильнее потрескивает, огонь из прихожей перекинулся и сюда — не важно, тут можно дышать. Колющая, сверлящая боль в груди понемногу отпускает. Сейчас он закричит, он всех их разбудит, на то они и пожарники, за то им и деньги платят, чтобы вытащили его из огня.
— Баст! — слышит он голос сверху, словно с воздуха. Сдобный, неторопливый, тягучий голос. — Вынесешь мне бумаги, я, так и быть, вытащу тебя из огня.
Эйген стоит напрягшись, он весь внимание. Не верит. Слушает.
— Я тебя, конечно, вытащу и без бумаг, — продолжает сдобный голос. — А с бумагами и подавно! Вынеси их мне, и я тебя вытащу.
— Где ты, Эрих? — спрашивает Эйген негромко. — Я себе все ноги сжег.
— Я здесь, на крыше мансарды. Я помогу тебе. Здесь есть крюк, можешь за него ухватиться. Я тебе покажу где, вынеси мне только бумаги.
Эйген Баст молчит. Он думает. Зря он так испугался. Эриха на такое не хватит — он просто решил его прижать. Но теперь, когда Эйген уверен в спасении, у него уже не так болят ноги, да и жар, пышущий в спину, не так ему страшен. Это все тот же торг, разбойник шурин его облапошил, но что-то еще можно у него выторговать…
— Делай, как знаешь, — говорит он. — Хочешь исполу — пусть будет исполу. Но бумаги останутся у меня, пока я не увижу деньги…
Никакого ответа. Тот, наверху, на крыше мансарды, смотрит на голову Эйгена Баста. Он уже не сомневается, что бумаги у слепого при себе. Только выждать, и он станет сговорчивее…
— Шурин, — жалобно молит Эйген, — что же ты молчишь? Ведь это же отличные условия…
— Без бумаг я тебя не выпущу, — говорит Эрих. — Ты от меня больше ни слова не услышишь, пока не отдашь бумаги. А деньги твои… — Он не договаривает и умолкает.
Жар палит все невыносимее, горит уже совсем рядом. С улицы вот-вот увидят пламя… Эйген мог бы закричать, в Берлине и в три часа ночи можно всполошить народ. Но с этим успеется, крик прежде всего привлечет полицию…
Эйген размышляет, он ухватился за оконную раму. Голос Эриха звучит где-то близко, над самой головой. Если стать на подоконник и протянуть руку, можно ухватиться за козырек крыши… А потом подтянуться на руках… Что сумел этот толстяк, то и Эйгену под силу… Что он поминал про крюк?
— Шурин? — Никакого ответа. — Шурин… — Молчание. — Не ожидал, что ты такой, шурин…
Он ждет. А потом осторожно, ощупью — сначала садится на подоконник, затем, согнувшись, привстает. Пробует достать до кровли — тянуться приходится выше, чем он думал, но вот он зацепился за карниз фронтона, он выпрямляется, он уже стоит снаружи, в ночи, он чувствует холодный декабрьский воздух — чистый, о, какой чистый, только в ноги пышет пламя…
Так стоит он какое-то время, а теперь — решиться… Подтянуться на руках, а потом навалиться животом на карниз — рывок, и он на крыше, свободный, в безопасности от огня, рядом с тем, кто там лежит.
Он чует его — в этой неподвижности там, над собой, чует он что-то затаившееся, подстерегающее. Да нет же: Эрих трус, этого он не сделает, на такое его не хватит…
И Эйген рывком отталкивается, подтягивается на руках, одна рука чуть не сорвалась, он помогает ей другой. Он уже наполовину наверху, навалился животом на карниз, наконец-то руки отдохнут от тяжести — спасен!
— А вот и я, шурин, видишь! И без тебя обошлись!
Никакого ответа.
Но ведь он должен быть здесь… Он должен быть здесь…
Вдруг кто-то дотрагивается до плеча Эйгена, кто-то из темноты хватает его за плечо.
— Бумаги, Эйген, или я тебя сброшу, — говорит сдобный голос.
— Ты этого не сделаешь, Эрих, я же знаю тебя! — И Эйген хочет забраться всем телом на крышу, но чья- то рука спихивает его назад — еще немного, и он бы соскользнул, свалился бы с крыши — пронзительно кричит он: «На помощь!» — и кое-как удерживается от падения.
И в эту самую минуту, вися над бездной, он чувствует, как чья-то рука рвет на нем рубаху и шарит у него за пазухой; шнурок лопнул, рука выхватывает пачку, Эйген мгновенно наклоняет голову и зубами ловит руку. Но рука исчезла, исчезла и пачка.
— Спасибо, Эйген, спасибо! — произносит тягучий голос. И снова тишина.
— Шурин, — молит Эйген. — Шурин… Ну вот же, они у тебя, шурин… Пусти меня на крышу, шурин! За убийство — пожизненно!.. Это же настоящее убийство. Ты же не такой, шурин, я же тебя знаю!
И снова эта рука — нащупывает его плечо, упирается, толкает…
— Прыгай, Эйген! — шепчет голос.
— Я ведь тебя знаю, шурин, брось эти шутки… Убери руку, ты ведь хороший… Я тебя знаю и сестру твою, Эву, она тоже хорошая… Шурин, не делай этого, предупреждаю — пожизненно хуже, чем вышка… Не толкай меня, шурин, у меня уже руки отнялись! Шурин, это чересчур опасно… Ты что, шурин?.. Бедный, слепой, слепой… Шурин!
— Прыгай, Эйген!
— Умоляю, шурин!.. Есть же бог на свете!.. Ой, шурин, я сползаю. Это же не шутки, шурин… Перестань… Ой, держи меня! Помоги же мне, шурин — твоя Эва… помоги же… На помощь!
Schutzmann (нем.) — полицейский (в Германии до 1945 г.)
Шейдеман - ?
спартаковцы
Эберт
мелинит
И. Бехер, Любовь моя, поэзия, изд-во «Художественная литература», М. 1965, стр. 510.
Отец отечества (лат.)
Отца лошадей (лат.)
Письменная работа (лат.).
Отрадно и почетно умереть за отечество (лат.)
Долгая улица — (нем.) Lange Strasse.
На берлинском жаргоне — полицейский.
«Красное знамя» (нем.)
За заслуги (франц.).
Разумеется (франц.).
Минуточку! (англ.).
Мой друг Густав (англ.).
Биржевик, играющий на понижение (франц.).
Центральная улица в западной части Берлина.
Wild West — Дикий Запад (англ.).
Берлинское акционерное общество электростанций.
Монета в десять пфеннигов (нем.).
Грундайс — буквально: донный лед (нем.). Это слово имеет еще и эвфуистические значения, одно из них означает — невезучий, неудачник.
Вы говорите по-французски? (франц.)
Да (англ.).
Старое название Потсдама.
В немецком готическом алфавите буквы Э и Г очень похожи.
Старое название Бранденбурга.
