М-ль Гогота Бишлон казалась помолодевшей с обновлением природы. Освободившись от тяжелых зимних нарядов, она носила теперь коротенькую юбку, самого изящного покроя, извлеченную ею из своего сундука. Она беспощадно выщипала растительность на верхней губе и имела благодаря этому вид приятный и внушительный. Стоя перед Аркнэном, она, казалось, требовала от него внимательного взгляда, в котором он не был склонен отказывать ей, ибо был чувствителен к интересу, который проявляла к нему м-ль Гогота, и, кроме того, у него было впечатление, что, если м-ль Бишлон, проводив м-ль де Фреваль в Эспиньоли, задержалась здесь, то он, Аркнэн, был до некоторой степени повинен в этой задержке и этом промедлении. Конечно, как и все в замке, Гогота поддалась обаянию, производимому на каждого молодой барышней, и не скрывала восхищения, которое внушала ей ее прелестная госпожа. М-ль Гогота охотно ссылалась на это восхищение, как на причину отсрочки своего отъезда. Разве Анна-Клавдия де Фреваль не была вверена ее попечению? Разве ее не вручили Гоготе для наблюдения за нею во время поездки в Эспиньоли? Разве г-жа де Морамбер не приказала ей заботиться о ней и присматривать за нею, словом, иметь над ней глаз? И м-ль Гогота хорошо умела заслужить это доверие. Ее общественное положение было скромное, но Гогота Бишлон, как ее называли, была в то же время м-ль Маргаритой Бишлон, особой степенной и возвышавшейся над положением, которое она занимала. Гордая взятою на себя обязанностью, она будет исполнять ее не за страх, а за совесть. Вот почему она оставалась в Эспиньолях, и собиралась оставаться там сколько понадобится. М-ль де Фреваль предстояло привыкнуть к новому образу жизни, и советы Гоготы будут небесполезны для нее, советы Гоготы, которую все в замке уважали, к которой м-ль де Фреваль относилась по-дружески, а г-н барон де Вердло – с почтением, и которой, в общем, не приходилось жаловаться на мэтра Аркнэна. Разве он не полон предупредительности к ней? Ведь он даже перестал потешаться над страхом, испытанным ею во время нападения на карету разбойников, признавая, что дело могло бы принять очень худой оборот, не прискачи им на выручку драгуны г-на де Шазо. Таким образом, отношения между м-ль Гоготой и мсье Аркнэном были как нельзя лучшими.
В самом деле, г-н Аркнэн был польщен симпатией, проявляемой к нему м-ль Бишлон, которая, в конце концов, не была первой встречной. Она, правда, не блистала красотой и молодостью, но возраст ее был далеко еще не преклонный, а наружность вовсе не отталкивающая. Кроме того, она была обладательницей весьма приятно набитого золотыми монетами кошелька. Всем этим не следовало пренебрегать, и раз м-ль Бишлон так любила м-ль де Фреваль, и ей так нравилось пребывание в Эспиньолях, то уж не подумывала ли она о способе остаться здесь навсегда? При этой мысли г-н Аркнэн многозначительно подмигивал и принимал вид человека, знающего, где зарыта собака. М-ль Бишлон была бы очень подходящей супругой для г-на Аркнэна, и г-н Аркнэн улыбался при этой перспективе, но улыбка его тотчас сменялась гримасой, и Аркнэн мрачнел. Препятствием для этого заманчивого проекта служило то обстоятельство, что где-то существовала жена г-на Николая Аркнэна, когда-то покинутая им, мегера, которую он давным-давно бросил, предпочтя своему семейному очагу, где ни на минуту не прекращалась перебранка, бивуачные огни. С королевской службы Аркнэн перешел на службу к г-ну де Вердло, не навестив своей ужасной жены и не сделав никаких попыток разузнать, что с ней. До него доходили упорные слухи, будто она скончалась, но чертовка была достаточно злобна, чтобы распустить ложный слух о своей смерти: авось, поверив ему, он совершит преступление и станет двоеженцем, если вздумает вновь вступить в супружество, первый опыт которого вышел у него таким неудачным. Мэтр Аркнэн твердо решил очистить как-нибудь свою совесть на этот счет и отправиться в родные места с целью выяснить истину. Но к чему торопиться? Не лучше ли, в ожидании, любезно принимать авансы м-ль Гоготы?
Она не поскупилась на них и в этот раз, и, состроив г-ну Аркнэну свою самую очаровательную улыбку, сказала ему:
– Как прекрасно вы выглядите сегодня, мсье Аркнэн! Знаете, я еще вчера обратила на это внимание барышни в присутствии г-на барона.
– Не может быть, мадемуазель Гогота! Как раз это самое я сказал о вас тоже вчера г-ну барону в присутствии барышни, и я очень рад, что встретился с вами, мадемуазель Бишлон.
М-ль Гогота опустила глаза и сделала глубокий реверанс всей своей грузной фигурой:
– Что поделаешь, мсье Аркнэн, сейчас весна, и чувствуешь себя совсем одуревшей…
Мсье Аркнэн любезно улыбнулся:
– Совершеннейшая истина, мадемуазель Гогота, совсем уподобляешься животным, не правда ли, простите за сравнение.
И г-н Аркнэн показал на крышу замка, где два воркующих голубя ласкали друг друга своими клювами.
Мсье Аркнэн и м-ль Гогота рассмеялись. Вдруг свежий, юный, мило повелительный голос позвал:
– Гогота! Гогота!
М-ль де Фреваль стояла на крыльце, чуть раскрасневшаяся, в простеньком платье; волосы у нее не были напудрены. За время ее пребывания в Эспиньолях стан ее окреп и лицо расцвело. Быстрым движением она показала на широкую прореху в платье и весело крикнула:
– Гогота, идите-ка сюда, зашейте мне платье, а вас, Аркнэн, г-н барон ожидает в саду.
В то время как Аркнэн заторопился к барону, м-ль де Фреваль и Гогота направились к «старому флигелю». М-ль де Фреваль шла молча. Такие приступы молчания часто сменяли у нее девичью непринужденность: давая ей волю, она потом как-будто упрекала себя за это. Столь резкие переходы от бурной веселости к замкнутости, почти к угрюмости, могли бы заставить рассматривать ее как существо исключительное, если бы ее наблюдали внимательнее, но в Эспиньолях уже привыкли к ее присутствию, и никому не приходило в голову заняться изучением ее характера. Гогота Бишлон и Аркнэн составили определенное представление о ней, и ничто не в силах было бы принудить их отказаться от него. Анна-Клавдия де Фреваль казалась им воплощением совершенства, и их отношение к ней сводилось к преданности и восхищению. Что касается г-на де Вердло, то его чувства прошли несколько фазисов прежде, чем определиться окончательно.
В первый момент ему показалось, что с прибытием в Эспиньоли Анны-Клавдии де Фреваль, жизнь, которую вели там, в корне изменится, словно по мановению волшебного жезла. Он подумал, что присутствие этой шестнадцатилетней девушки послужит сигналом к страшным потрясениям, и что придется вечно быть настороже и ожидать событий, непредвиденность которых наполняла его каким-то ужасом. Г-н де Вердло от природы был робок перед лицом неизвестности, и робость его еще более усиливалась от того, что этой неизвестностью являлась молодая девушка, т. е. нечто, менее всего ему знакомое. Однако, ничто из того, чего он так страшился, не произошло. Одновременно с Анной-Клавдией де Фреваль на эспиньольский двор не сошел с кареты дьявол; он не ступил на него своей горячей ногой с раздвоенным копытом. Из дверцы вышла только невысокая девушка с тонким лицом и грациозным телом, нисколько не дерзкая, а скорее сдержанная и замкнутая, учтиво выразившая в сердечных и скромных словах свою признательность за оказанный ей прием. Она не принесла с собой ни смятения, ни опустошения. Она заняла место в общей жизни самым милым и самым скромным образом, приспособив свои привычки к привычкам окружающих ее людей. Все это крайне удивило г-на де Вердло. Он был крайне изумлен тем, что по-прежнему продолжает свои обычные занятия, по-прежнему обедает, по-прежнему живет, по-прежнему спит. К этим успокоительным наблюдениям прибавилось удовольствие видеть за столом против себя приятное лицо, а во время прогулок по дорожкам сада – хорошенькую спутницу, соразмерявшую свой шаг с его шагом, ничего не спрашивавшую, ни во что не вмешивавшуюся и казавшуюся довольной всем. Какие же химерические представления сложились у него относительно опасности женщин и их дьявольского действия! Неужели же возможно, чтобы такое нежное и грациозное существо, каким была Анна-Клавдия де Фреваль, было источником тысячи драм, перипетий и катастроф, порождаемых любовными страстями? Каким образом вид лица и тела, где все – изящество, мягкость и грация – может пробудить у мужчин страшные желания, которые подчиняют их своей власти, делают невменяемыми, обращают в бешеных зверей, вооружают их руки кинжалами, заставляют их проливать собственную кровь и кровь других людей? Эти дикие и жестокие последствия, к которым приводит вид женского лица и тела, казались непонятными г-ну де Вердло, когда он смотрел, как Анна-Клавдия де Фреваль ходит подле него, такая молоденькая, скромная и сдержанная, занимается каким-нибудь рукоделием или срывает в саду цветок.
Ей бесконечно нравился этот сад, и она любила гулять по его аллеям в обществе г-на де Вердло, который не желал ничего больше, как только рассуждать с нею о цветах и фруктах или разговаривать о прививке или подрезывании деревьев и других садовых работах. Она слушала его внимательно, прерывая иногда каким-нибудь дельным или странным замечанием. Она соразмеряла свой шаг с шагом г-на де Вердло, но иногда, охваченная юным порывом, опережала его. Она извинялась, и однажды, погнавшись за птичкой, порхавшей по аллее, казалось, совсем смутилась оттого, что позволила этому движению увлечь себя, поддалась одному из тех весенних впечатлений, что так кружат молодые головы. Ей известна была до сих пор только городская весна, а весне деревенской присуща особенная сила и действенность. Однако, Анна-Клавдия охотно предалась воспоминаниям о садах Вандмона. Чтобы развлечь г-на де Вердло, она рассказывала ему иногда о каких-нибудь пансионских проказах и шалостях, устраиваемых ее подругами. Эти рассказы очень забавляли г-на де Вердло. Он знал теперь монахинь-воспитательниц по именам и портретам, которые рисовала ему Анна-Клавдия в несколько карикатурных тонах. Только на одну из матерей никогда не распространялся ее невинный юмор: на г-жу де Грамадек. Когда г-н де Вердло спросил однажды Анну-Клавдию, почему она щадила ее, та ответила:
