Ободренный, он сделал несколько шагов и оказался в прохладном помещении букинистического магазина. Ноздри жадно вдыхали привычный запах лежалой бумаги.
В это время дня в букинистическом магазине народ особенно не толкался. Зал наполнялся к вечеру, когда основной контингент любителей шел после работы и застревал здесь до закрытия.
Под чистыми стеклами прилавка тихо лежали вечные книги. Снизу доверху полки ребрились плотно сжатыми корешками. На полу и в рабочих переходах высились горы томов. Книги, книги, книги…
Брусницын приблизился к прилавку, уперся руками в стойку и, наклонившись, принялся разглядывать выставленное «старье». Картина, пожалуй, не изменилась с тех пор, как он тут был в последний раз. Только что «тетрадная» серия «Жизнь замечательных людей» пополнилась Теккереем и Генри Боклем. В хорошем состоянии. По семь с полтиной за «тетрадку»… «Еще по-божески, – подумал Брусницын. – А вот с Лассалем они перебрали. Будет лежать. Шутка, в сотню рублей оценили! Правда, в кожаном переплете. Да и смотрится, точно вчера из типографии. А ведь 1900 год» – он медленно продвигался вдоль прилавка, разговаривая сам с собой…
И тут в самом конце прилавка под стеклом увидел желтые пятнистые листы. Поблекшие чернила рисовали крупные буквы, составляя рукописные слова довольно разборчивого почерка. И оттиск печати проявлялся четким овалом…
Любой другой посетитель магазина прошел бы мимо этого экспоната без всякой заинтересованности, только не Брусницын. Его словно кольнуло в бок.
– Будьте добры, покажите мне сей документ, – попросил он продавщицу, сонную девушку в майке под джинсовой курткой.
Девица и не обратила внимания на слово «документ», мало ли как обозначают ветхий и пыльный товар, которым ее поставили торговать.
Она раздвинула стеклянную шторку и с брезгливым выражением на сонном лице извлекла пыльные листы с ценником на тридцать пять рублей.
Брусницын бережно принял листы на ладонь, особо, как могут только архивисты. То, что это были не отдельные листы, а законченное дело, он понял сразу, перекинув несколько страниц. Обложки не было, и шифра, естественно, тоже.
Брусницын мельком просмотрел коротенькую аннотацию магазина: «Письма графа Строганова Владыке Павловскому». Владыка Павловский, насколько разбирался Брусницын в церковной истории, был митрополитом Римско-католической церкви где-то в сороковых годах прошлого века.
Теперь Анатолий Семенович не сомневался, что это дело из архивного фонда Римско-католической коллегии. Но как оно сюда попало?
– Будете брать? – продавщица не скрывала иронии. Она определенно знала, что Брусницыну не потянуть такую цену.
– Откуда у вас это? – спросил Брусницын.
– Вот еще! Принес кто-то, сдал.
Брусницын относился к той категории граждан, перед которыми никто не робел: ни в детстве, ни в юности, ни в зрелом возрасте.
– Интересно, интересно, – со значением в голосе произнес Брусницын.
– Вам все интересно, – сварливо согласилась продавщица, глядя в сторону. – Дома делать нечего, так и ходите сюда, как в театр.
Она уложила письма на прежнее место, нервно сдвинула шторку и отошла.
Волнение охватило Брусницына. Он старался усмирить сердцебиение, сильно прижимая пальцами ключицу. Иногда это помогало…
Надо немедленно сообщить Женьке Колесникову о своей находке. И пока тот появится, побыть в зале, проследить, как бы рукопись не перекупили. Жди потом такого случая…
Брусницын покинул магазин, вышел на улицу и поискал глазами телефон-автомат.
Если долго следовать коридором, что ломал свою казенную длину в трех местах, и не потерять при этом надежду добраться до цели, то в самом конце путь преградит дверь, трафарет которой известит путника, что он стоит на пороге наиболее важной службы архива – отдела хранения. Так, по крайней мере, считала заведующая – Софья Кондратьевна Тимофеева, или проще – Софочка.
Тимофеева ведала отделом почти три десятка лет и слыла в кругах, близких к архивам, непререкаемым авторитетом. Коротконогая, широкоплечая и задастая, она носила свое пухлое туловище с особой девчоночьей легкостью, несмотря на то, что вплотную подступила к пенсионному возрасту. На круглом и просторном ее лице, точно кистью дерзкого художника, были разбросаны глаза, носик, губы и щечки. При этом рисовал он их не сразу, а под настроение – то печальное, то веселое, то никакое… Вот зубы у нее были и впрямь хороши – ровные, белые, без единой щербинки, точно на заказ. В архиве знали, что Софочка за неполные свои шестьдесят лет практически ни разу не обращалась к стоматологу. А все оттого, что в архиве поддерживают особый микроклимат, в котором тормозятся процессы распада, всерьез утверждала Тимофеева, только надо подольше находиться в нем, а не убегать со звонком в измученный смогом городской воздух…
Так что соблюдение в хранилище технологического режима кроме чисто рабочего момента носило для Софочки еще и личностный интерес. Она приспособилась к этой обстановке, как рыба к определенной воде, и всякое отклонение или нарушение режима вызывало у нее панику и гнев.
История с чертовым хлебным точильщиком вот уже второй день не давала ей покоя. Обнаружила точильщика студентка-практикантка Тая и доложила Софье Кондратьевне.
Точильщик пировал на трех стеллажах. А способ, как с ним справиться, известен: надо смочить вату скипидаром и обложить полки. Чем Тимофеева и заняла почти весь отдел. Даже на обед не отпустила разом, чтобы не ослаблять скипидарный дух. Только Шура Портнова ушла, сказала, что в детский сад вызывают. Но Тимофеева усмотрела в этом протест, нежелание подчиниться распоряжениям. С какой стати надо работать во время обеденного перерыва, потрафлять сумасбродству начальства?! И, несмотря на недовольство Тимофеевой, ровно в двенадцать Портнова хлопнула дверью… Такого раньше не было. Чувствуют, что скоро ей уходить на пенсию, подталкивают.
Тимофеева пришла в архив семнадцатилетней девчонкой осенью сорок первого года. Если можно назвать архивом склад технической и хозяйственной отчетности. Вскоре в пустующие монастырские приделы стали поступать документы из Москвы и Ленинграда, из других городов, к которым подползла война. Монастырь Большого Вознесения простер свои богоугодные стены, пряча от черного неба несметное количество коробок, связок, отдельных папок. О научной работе никто не помышлял, лишь бы сохранить документы. После войны основные фонды вернулись к своим адресатам. Значительная часть осталась в монастыре, докомплектовалась понемногу, и постепенно склад превратился в учреждение, которому вполне можно доверить «патентную чистоту». Архив получил вторую категорию и стал своеобразным центром исследовательской работы на периферии…
Первый директор архива – пусть земля ему будет пухом – Образцов Василий Платонович, подвижник и энтузиаст, рассылал по ближним и дальним городам и селам области экспедиции. Куда в основном входили студенты. Им засчитывали это как учебную практику. В забытых церквах, монастырях они выискивали и описывали документы, пополняя коллекцию архива. И так обильно, что пришлось в срочном порядке проводить капитальный ремонт, сооружать лифт… Архив крепчал с каждым годом. И вдруг гром с ясного неба – Образцову пришла повестка явиться к следователю. Во время экспедиционных архивных работ пропало большое количество икон и прочего церковного добра. Состоялся суд, и Образцову определили пять лет. Через полгода он умер в тюрьме. А в конце шестидесятых его реабилитировали, признали следственную ошибку. И все благодаря Софье Кондратьевне Тимофеевой. Она верила в порядочность Образцова, не сомневалась в его честности. Еще на суде, после объявления приговора, кричала, что ложь все это. Как тогда сама не загремела, непонятно, очень даже могли пришить статью за оскорбление суда. По тем временам…
После Образцова директором архива стал милицейский майор в отставке. В те времена архивы относились к Министерству внутренних дел, и появление директора с персональной милицейской пенсией было не такой уж редкостью. Утомленный многотрудной борьбой с нарушителями соцзаконности, бывший чин смотрел на сотрудников с некоторым подозрением. Всерьез его никто не принимал. Человек совершенно не компетентный в архивных вопросах, он целыми днями пропадал в исполкоме, в райкоме, а когда и присутствовал на работе, то найти его можно было только с помощью розыскных собак – зайдет, бывало, в хранилище, присядет с каким-нибудь делом за стол да и посапывает в обе ноздри. И придраться нельзя – занят директор, изучает материал. Единственный толковый шаг он сделал – привлек на работу в архив Гальперина, несмотря на противление отдела кадров. Этот поступок смягчил отношение Софьи Кондратьевны к директору. Ей давно хотелось работать с Гальпериным, которого она знала по университету… Был у директора один пунктик – отдел специального хранения, так называемый «спецхран». Помещение, где собирались документы, не подлежащие оглашению. Кто-кто, а он, человек из управления внутренних дел, представлял, какие документы держат в строгой изоляции.
