Звонко смеется, бросает на плечо простыню и уходит… Умеет свистеть по-мужски.
— Джальма, пойдем купаться!
Ушла. Боюсь… А вдруг утонет? Не успеешь спасти: далеко. Не знает места. Запутается в водорослях… И не услышишь… Тихо иду под гору, пробираясь кустиками, поближе к озеру. Прилег к кругу из елок, слушаю… напевает что-то, разговаривает с Джальмой, с лягушкой… Стихла, а потом — звонкий визг и шумный всплеск воды: бросилась прямо в озеро и поплыла…
— Не плавай далеко! утонешь! — кричу, полный страха и беспокойства.
— Как хорошо! Где ты? Иди купаться…
Кровь бросается в щеки. Почему мне стыдно?..
— Иди! я уже одеваюсь…
Опять поет. Иду навстречу. Бежит мокрая Джальма, встряхивается: она тоже купалась. А вот и Калерия… И опять другая, новая какая-то: на голове — белый платок, повязан как повойник у молодых крестьянок. Еще глубже и чернее сделались от него глаза и резче обрисовались на капризно-приподнятой губе черные усики, а лицо — бронзовое, как у египтянина. В белой кружевной кофточке, под которой вздрагивает при каждом шаге грудь… Какая-то высокая стала, словно выросла. На плече свернутая простыня, в руке — белые с желтым кружечком в средине водяные лилии на длинных стеблях…
— Вот теперь давай руку… Жаль, что ты не искупался… Я немножко озябла…
Она прижалась к моей руке и задрожала.
— Ребятиш-ки-и-и! Уха простынет!
— Дедушка кричит. Идем скорее… Бегом!
Никогда уже больше в жизни я не ел такой удивительной ухи. Мы сидели друг против друга и с жадностью поглощали уху полными новенькими деревянными ложками. А потом принялись за жирных озерных карасей. Переглядывались, улыбались, начинали беспричинно смеяться. А дедушка стоял у притолоки, с удовольствием смотрел на нас, причмокивал губами и приговаривал:
— Он, карась-то, вкусный живет… Кушайте на доброе здоровье!.. Не жалко. А самоварчик я сызнова наладил… горяченький… Подушечки-то захватили?.. Вот это умненько… Мы, ведь, на своем кулаке спим… А из гнилого угла тучки набегают: не было бы дождя ночью-то. Не пойдешь на зорю-то уток покараулить?.. Село никак солнышко-то…
— Сегодня что-то не хочется…
— Эх, ты!.. Обабился, брат… Дай-ка мне ружьецо-то: я от скуки посижу. Убью, так вам же на жареху завтра пойдет… Сейчас стайка пролетела…
— Калерия! Хочешь — пойдем, посидим… Ты ведь просилась как-то…
— Иди, голубчик, а я что-то устала…
— Это от чистого воздуху, бабынька милая… С лесного воздуха… Наглоталась его, тебя и морит, разомлела… Вишь, как у тебя щеки-то разгорелись, словно зарево ночью…
— Одному не хочется.
— Уж какая с ней охота!.. С ей вон на траве поваляться…
Отдал дедушке свое ружье. Ушел он.
— Счастливо вам!
— Спасибо, спасибо, дедушка!..
Напились чаю, молча посидели на крыльчике, прижавшись друг к другу. Почернел старый бор, нахмурился, сильнее заворчал вершинами. Стала чутко настораживаться в темноту леса Джальма, тревожно втягивать носом воздух, поварчивать. Посинели небеса над бором, замигали звездочки. Притихли птицы. Только кузнечики не переставали трещать в траве, да где-то на озере глухо стонала выпь. И не хотелось двигаться с места, не хотелось снять головы с теплых колен любимой женщины, когда она, погладив меня по волосам, сказала:
— Пусти, я хочу лечь…
Ах, как хорошо у нас в избушке! Пахнет сосной, травами, медом…
— Не будем зажигать огня…
— Ой, как я устала! Ну, я — бай-бай…
Какая мягкая, душистая трава! И ты, Калерия, пахнешь тоже цветами, травами, озером, сосной, а твои волнистые волосы опьяняют меня непонятным ароматом.
— Дай, я обовью их вокруг своей шеи и задушусь ими… Как сверкают в синем сумраке твои глаза… Мои черные огни, в которых горит, как свеча под ветром, моя душа…
Шумит за окном старый бор, баюкает и ласкает… Тихо-тихо в избушке… Уснула моя голубка… А я не могу… Нет, не могу… Я склонился над ней и не могу оторваться от прикрытых темными ресницами глаз, от полураскрытых губ, за которыми прячутся белые мелкие зубы, от этих странных усиков, от мерно вздымающейся груди… Не могу… Я тихо-тихо, так что ты не услышишь, целую тебя, едва коснувшись губами твоей смуглой щеки…
Ах, как пахнет цветами, травами, медом и твоими волосами, Калерия!
XV
Раскрываю глаза: яркий свет радостного утра и улыбающиеся черные глаза… За раскрытым окном звонко поют птицы… Не могу вспомнить, тот же это день, или новый… Ослепляет солнечный свет, но сильнее его черный свет твоих глаз, Калерия…
— С добрым утром! Я уже искупалась… Дедушка убил утку…
Наклонилась к лицу, показала кончик языка и встала с колен.
— Вот тебе утка!
Бросила на траву мертвую дикую утку.
— Жаль мне ее…
— Поплачь над ней…
— А тебе… не жалко?
— Жареную жалко…
Весело хохочет. Подбежала Джальма, жадно обнюхивает утку, качает хвостом, поглядывает на меня, словно говорит: «Эх, ты!..». Умница! Взглянул на Калерию; как молния, пронизало меня воспоминание о чем-то недалеком и далеком, и безграничная радость облила душу, и мне захотелось посмотреть в черные глаза и что-то напомнить им…
— Ты в белом…
— Да. Жарко в шерстяном.
— Какой странный костюм… С крыльями…
— Это матинэ.
— Ах, милое матинэ!.. Белая паутина кружев.
— Ты сегодня с косами. Какие у тебя косы! Тяжелые косы. Дай мне поднять их на руке.
Я приблизился, подержал в руке косу, прижал к ней губы.
— Мне хочется расчесать твои косы…
Заглянул ей в глаза и молча спросил, помнит ли?
Опустила ресницы и улыбается… Не могу… Я должен обнять тебя крепко-крепко…
— Иди купаться. Простыня на перилах крыльца…
— Хорошо, хорошо… Джальма! Идем!
Дедушка сидит на бережку озера с длиннейшим удилищем.
— Клюет ли, дедушка?
— А-а, Енадий! Купаться?
— Да.
— Ну и смелая у тебя баба!..
— А что?
— Заплыла на тот берег… Как рыба плавает. Попала в тину, насилу вылезла… и всё хохочет. Смотри, тут дохохочется. Дна там нет…
Купаюсь, переговариваюсь с дедушкой.
— Долго ли прогостите у меня, милёнки?
— Напомнил, что — недолго. Так и сжалось сердце холодом. Неужели она уедет и… Ведь не может же это кончиться тем, что она уедет…
— Погостим, дедушка!
— Хлеба у меня только каравай… Надо в деревню… С недельку погостите, поди?..
— Хотелось бы…
Купался и думал: «Что мне делать, когда наступит время разлуки?.. Разлука! Неужели она придет и скоро? Что же делать?.. Что делать!..». Вернулся в избушку печальный от этой мысли и вздрогнул: Калерия возилась около своего дорожного чемодана…
— Ты… ты что делаешь?
— Навожу порядок…
— Зачем?
— Чтобы потом было легче уложиться…
— Ты думаешь об отъезде?
— Да, завтра вечером приедут лошади…
— Не приедут…
— Почему?
— Потому что я не велел.
— Очень глупо, голубчик, сделал. Придется посылать тебя же… или дедушку. Пей чай! Я уже напилась.
— Что ты читаешь?
— Так… письмо…
— От кого?.. Дай прочитать!..
— Нельзя.
— Я отниму…
— Не делай мне сцен ревности… Иначе я рассержусь…
— Ты нарочно мучаешь меня… Ты не любишь меня!..
— Я тебе говорила, что люблю, как умею, и, кажется, ты мог в этом убедиться. Других доказательств дать тебе не могу. Не порти недолгих часов, которые мы с тобой проведем здесь… Живи настоящим, а не прошлым и будущим. Прошлое — для стариков, а будущее…
— Будущее… для чего хочешь, только не для любви. У ней — только настоящее…
— Однако, ты очень уж просто смотришь на… на… на…
— А зачем надо «не просто»?.. Если будешь дуться, можно и скорее сделать настоящее прошлым…
— Как спокойно говоришь ты об этом!.. Да, это не язык любви…
Смолкли. О чем она думает? Не узнаешь. Где-то далеко ее мысли, не со мной. Может быть, она кого-нибудь любит, вот так же, как меня. Как-то, однажды, она сказала мне: «Моя любовь, как и сама я, капризна».
— Вот язык любви, — сказала она, подошла, поцеловала и прибавила: — Другого я не знаю… Говорю только на своем родном языке…
И опять показала кончик языка…
— Не ревнуй! Напрасно… Тебе позавидовали бы очень многие…
Хотелось рыдать… О чем? — не знаю… Бессильная тоска проползла в душу. Безумное желание слить в одном трепете свою душу с душой Калерии и почувствовать, что и душа ее — моя душа!..
— Я не могу овладеть твоей душой, как овладела ты — моей…
— Что же, милый, я могу сделать?.. Пройдет… Всё пройдет!.. И скоро душа твоя будет опять свободна…
Я схватил руки Калерии и стал с злобой ломать. Мне захотелось сделать ей физическую боль, потому что я не мог сделать ей другой.
