В столовой я увидел Леонарда, который с неподвижным взглядом сидел перед очередной бутылкой. Он был недоволен моей недавней выходкой и показал мне синяк — результат попадания в руку бараньей кости. У меня создалось впечатление, что он охотно втянул бы меня в долгий ночной разговор о своих злоключениях; можно сказать, он уже начал подготавливать для этого почву, но у меня не было желания участвовать в столь тягостном ритуале. Мне скоро удалось уговорить его проводить меня в общую спальню, хоть он и заявил, что там вечно творятся всякие безобразия, которые портят ему настроение.
Он привел меня в длинное, голое помещение, почти полностью занятое двумя рядами деревянных нар, с узким проходом между ними. Мы застали там давешнюю застольную братию: большинство парней сидели на нарах; другие уже спали, закутавшись в одеяла.
Было тихо, поскольку Пауль как раз разыгрывал перед сидящими одно из своих представлений, обычно помогавших ему утвердить себя, когда он оказывался в новой компании. Когда он закончил, снискав громкие аплодисменты, начали выступать и другие умельцы, внося свой посильный вклад в создание уютной атмосферы. Так, один фламандец с прыщавым лицом чрезвычайно развеселил собравшихся, прочитав пародийную проповедь, из которой вряд ли можно было понять хоть что-то, кроме часто повторяющейся формулы: «Godverdimme, Godverdomme, Godverdamme» («черт побери, черт подери, черт возьми»). При этом он так искусно передавал сакральную интонацию, что в нем безошибочно угадывался сбежавший семинарист.
Потом начались разговоры, и меня поразило, что речь идет почти сплошь о таких вещах, о которых в других местах умалчивают. По ходу этих разговоров будто проглядывала подкладка человеческого общества, и я присутствовал при своеобразном саморазоблачении, какое в обычной среде можно наблюдать очень редко. Например, в этой компании был почтальон, который потешался над людьми, вкладывающими деньги в конверты, и бахвалился, что от его чувствительных пальцев не ускользнет ни единый пфенниг.
Этот почтальон также выразил мысль, что надо бы раздобыть выпивки, и, встретив всеобщее одобрение, безотлагательно отправился за добычей. Похоже, он умел подбираться не только к письмам, но и к любому замку, ибо не успели мы досчитать до ста, как он вернулся с огромным жестяным бидоном, полным вина, похищенным из запертой кухни, а в качестве закуски раздобыл еще и мешок сухарей, который волок за собой.
Хотя мне не было жаль унтер-офицера, надзирающего за кухней, я решил, что сейчас самое время подумать о собственной безопасности. Леонард исчез еще во время дурацкой молитвы. Поскольку все кинулись к бидону с вином (и оба итальянца, прибывшие, кажется, прямиком из Абруццо, сразу сунули туда свои отросшие за время путешествия бороды), на нарах освободилось достаточно места. Я отыскал себе уголок у самой дальней стены и там закутался в одеяло.
Укрытие оказалось тем более удачным, что я смог спрятаться за спиной кого-то другого, кто уже приготовил себе удобное лежбище. Это был человек лет двадцати пяти, одетый в полосатый холщовый костюм, какие во время работы носят каменщики. Он лежал на спине и, не обращая внимания на шумную попойку, читал французское издание «Отверженных» Виктора Гюго. Когда он приподнялся, чтобы скрутить себе папиросу, я вспомнил, что заметил его лицо еще утром, во время рукопашной схватки. Он, должно быть, относился к числу старослужащих, поскольку у него было опустошенное, похожее на череп лицо, как у них всех. Тем не менее черты этого лица показались мне чрезвычайно привлекательными: в них чувствовалась открытая и дерзкая мужественность. Такие лица с первого взгляда нравятся детям и служанкам.
Прежде всего меня поразили его глаза: они отличались необычной голубизной. Хотя голубые глаза, как правило, менее выразительны, чем темные, иногда встречаются исключения: голубые глаза, обладающие глубинной, властной силой. Так было и в этом случае: когда он взглянул на меня, мне сразу представился грот, освещенный внутри и неодолимо привлекательный.
С лицами дело обстоит как с картинами: хотя они часто нравятся нам с первого взгляда, мы лишь позднее распознаем заложенные в них закономерности. Сегодня мне кажется: притягательная сила, свойственная этому человеку, основывалась на том, что в нем совершенно не чувствовалась склонность к подчинению. А такое встречается крайне редко — если, конечно, не учитывать детей, еще не научившихся говорить. Склонность к подчинению не имеет ничего общего с социальным положением; она есть не что иное, как утрата изначально присущей человеку стихийной силы — и, соответственно, его потребность любой ценой обрести зависимость от какой-то высшей инстанции. Человек капитулирует так же, как крепость: после того как стены ее проломлены, она вскоре становится общедоступной в каждой своей точке, и в ней уже не найдешь ни силы, ни тайны.
Мне хотелось втянуть соседа в разговор, и я поинтересовался, что это сегодня утром сержант нам зачитывал. Сосед сунул книгу себе под голову, повернулся ко мне и ответил, не вдаваясь в подробности:
— Ничего особенного: тому, кто пылает праведным гневом, на все вокруг наплевать.
Воспоминание о той сцене, видимо, развеселило его, ибо он вдруг от души рассмеялся.
— Забавно смотреть, как двое столь разных партнеров колошматят друг друга. А то, что учинил коротышка, называется фехтованием ногой — это искусство практикуется в здешних предместьях, где для него и придумали такое название.
Из его коротких замечаний я сделал вывод, что мой собеседник — человек, обладающий жизненным опытом. Поэтому я воспользовался случаем, чтобы обсудить с ним идею, которую до сих пор утаивал от других своих новых знакомых, и спросил напрямик: можно ли там, на юге, жить, питаясь только дикими плодами земли. Хотя сперва он не понял меня, он все-таки внимательно слушал то, что я начал говорить о моллюсках, грибах и ягодах.
— Ах, вот ты о чем! — прервал он наконец мой рассказ, поудобнее вытянувшись и с любопытством меня разглядывая. — Ты, верно, решил составить конкуренцию святому Антонию? Мысль действительно недурная. Однако дело обстоит не так просто. Я тоже однажды худо-бедно продержался неделю на виноградных гроздьях и арбузах, которые таскал из садов, принадлежащих маврам, но в конце концов человеку от такой пищи становится худо. Саранчу там, правда, едят еще и сегодня: если ее поджарить, она довольно вкусная — что-то вроде приправленного перцем соленого миндаля.
Я с удовольствием отметил, что он тоже обдумывал такую возможность, и попытался разговорить его.
— Мы могли бы попробовать осуществить это вместе, когда окажемся там. Правда, я собирался на сей раз дослужиться до капрала, но, в конце концов, такое желание — чушь собачья. Нам придется кое-что прихватить с собой: без огня, соли, табака и огнестрельного оружия далеко не уйдешь.
Я тут же возразил, что табак — это лишнее; что соль можно добывать из морской воды, а вот для разведения огня нужно взять в дорогу какой-то инструмент, лучше всего — зажигательное стекло.
Мысль о зажигательном стекле ему, кажется, понравилось. Но табак он считал даже более необходимым, чем пища.
— Соль тоже так просто не добудешь. Конечно, между утесами соли сколько угодно. Однако к берегу можно подойти далеко не везде. Повсюду могучие горы обрываются вертикально в море, а раскаленные камни имеют такие острые грани, что твоя обувка быстро превратится в лохмотья. Там ведь не найдешь, как здесь, проезжих дорог.
Эти замечания — после всего, что днем говорил мне Гупиль, — были для меня как бальзам на душу, и я тотчас постарался уточнить: вообще ли там нет нормальных дорог или мой собеседник сам видел, как в каком-то месте дорога заканчивается тупиком. Моя настойчивость удивила его меньше, чем я опасался; он начал подробно отвечать на вопрос и рассказал мне еще и о других, не менее странных вещах.
14
— Ты не думай, что придешь там к столбу, на котором написано: «Здесь дорога кончается». Дороги там, конечно, тоже есть, а в Бель-Аббесе[16] даже имеются автомобили и электрический свет, как в Париже. Но существуют местности, совсем недалеко оттуда, где дороги становятся все хуже и хуже, а потом их и вообще больше нет. Я тоже раньше часто думал, как было бы здорово очутиться в месте без дорог: мне казалось, это как когда ты ребенком прячешься в зарослях бузины… Ты бежишь на самый край света — но, в конечном счете, приходишь к выводу, что везде уже кто-то побывал.
Было и в моей жизни время, когда я много ходил пешком, каждый вечер устраивался на ночлег под новым кустом или в новом сарае. У моих родителей — в западной части этой страны — было маленькое садовое хозяйство, хорошее семейное дело, и я тоже им помогал, когда возвращался из школы. А еще мы заботились о кладбищенских насаждениях; я в основном занимался могилами.
