Было и в моей жизни время, когда я много ходил пешком, каждый вечер устраивался на ночлег под новым кустом или в новом сарае. У моих родителей — в западной части этой страны — было маленькое садовое хозяйство, хорошее семейное дело, и я тоже им помогал, когда возвращался из школы. А еще мы заботились о кладбищенских насаждениях; я в основном занимался могилами.
Поначалу это доставляло мне удовольствие; работа садовника особенная: ты много времени проводишь в одиночестве и можешь предаваться своим мыслям. На кладбищах масса птиц: дрозды, малиновки, даже соловьи, которые устраивают гнезда в живых изгородях и на туях.
Потом вдруг настроение мое изменилось: появилось беспокойное и странное чувство, будто, оставаясь при своих живых изгородях и клумбах, я что-то упускаю, а что именно — трудно сказать. В ту пору я многое пересаживал: мне казалось, цветы и деревья располагаются не там, где нужно. Растения быстро замечают такое — и уже не растут, как обычно, не доставляют тебе настоящую радость.
В то время я водился с типами, которые носят короткие штаны и береты и распевают старинные песни ландскнехтов — это скучные парни, как из паноптикума. Потом я начал выпивать и проводить ночи с молодыми торговцами в маленьких задних комнатах ресторанов, где за бутылку плохого вина с тебя дерут три марки, зато ты можешь хватать за грудь официанток. Не знаю почему, но на душе у меня становилось все муторней. Наконец, в одно прекрасное утро я перебросил через кладбищенскую стену заступ и садовые ножницы и пустился в путь, куда глаза глядят.
Странствуя, я время от времени заглядывал к какому-нибудь садовнику и спрашивал, не найдется ли для меня работы. Потом перекапывал землю, заботился о деревьях и теплицах — но лишь до тех пор, пока в кармане у меня не заводилось нескольких марок. Иногда мне вообще никакой работы не предлагали, зато подкидывали малость деньжат на пропитание — меня и это устраивало.
Однажды я пересек границу, сам того не заметив, поскольку у нас в Эльзасе дети сызмальства учатся говорить на обоих языках. Я взял себе новое имя, назвавшись Бенуа, Шарлем Бенуа — это имя попалось мне на старом спичечном коробке. Я присвоил его, потому что оно мне понравилось.
В первое время у меня часто случались неприятности с жандармами: свободный человек для них что красная тряпка. Поэтому я опять стал работать, на сей раз у аптекаря, для которого собирал дубовый мох. Этот мох используется в парфюмерии. Заработав двадцать франков, я спрятал деньги за подкладку пиджака и зашагал по проселочным дорогам на юг. Как правило, я под вечер намеренно попадался на глаза какому-нибудь жандарму в треуголке. Он задерживал меня и отправлял в кутузку, а там я частенько находил подобных мне перелетных птиц. Я спокойно выхлебывал свой супчик, натягивал на голову одеяло и ждал, пока снова не взойдет солнце.
В первой половине следующего дня задержанных бродяг ведут к мировому судье, так уж положено. Я всегда вежливо выслушивал судью, пока он не заканчивал свою проповедь. Когда же он собирался произнести приговор — восемь суток ареста за бродяжничество, — я спокойно извлекал из-за подкладки пиджака свой золотой и показывал его. Золото — волшебное средство; глупец, кто над этим смеется. В зале всегда возникало волнение, словно в театре, собравшиеся взирали на меня чуть не с умилением, а жандарм в треуголке получал причитающийся ему нагоняй: «У этого месье есть законные средства к существованию; месье вправе идти, куда ему заблагорассудится».
Так я ушел далеко на юг, живя на проценты со своей золотой монеты. Этот край походил на музыку, которая становится все прекраснее, и сам я тоже радовался все больше и больше. Однажды вечером, недалеко от Экса, я, как обычно, высматривал жандарма, чтобы он задержал меня, но ни одна треуголка в поле моего зрения не попадала. Между тем я обогнал одного субъекта, который передвигался с помощью двух палок — я еще издалека слышал, как он пыхтит и свистит, точно паровой котел, у которого вышли из строя вентили. Калека обратился ко мне и спросил, далеко ли до Марселя — он, дескать, хочет лечь там в больницу, да только боится, что раньше окочурится. Я показал ему дорогу и прошел еще какой-то отрезок пути в поисках куста, под которым мог бы переночевать. Здесь на юге теплые ночи: ты до самой осени спишь на земле с большими удобствами, чем в кровати.
Проснувшись поутру, я опять услышал где-то позади пыхтение и хрипы. Тот субъект, видно, шагал всю ночь, но еще не успел догнать меня. Приблизившись, он тут же начал жаловаться и стонать, а меня замучил вопросами, как я думаю — достанется ли ему койка в больнице… Всегда происходит одно и то же: сперва тебе целого света мало, а под конец ты рад-радешенек, если нашел спокойное местечко, где можешь околеть. Теперь я разглядел, что лохмотья этой старой развалины украшены полудюжиной медалей на выцветших лентах: старик отличился в Марокко, в Сахаре, на Мадагаскаре, на Дальнем Востоке.
«Я состарившийся на службе солдат: я отдал Иностранному легиону пятнадцать лет жизни, больше у меня ничего не осталось. Коли они начнут к тебе приставать, бери ноги в руки и сматывайся: чем попасть к ним, лучше уж сразу — к черту в лапы!»
А мне будто только того и надо было: я давно хотел найти человека, который покажет мне дорогу в ад. Я направился прямиком в Марсель и завербовался сразу же, в день прибытия…
После я часто задавал себе вопрос: почему этот старый ворчун перебежал мне дорогу и оставил в наследство свою жизнь. Ведь времени, чтобы думать, у меня было предостаточно, пока я утрамбовывал камни на самом юге Алжира. Бывают такие дороги, что вымощены человеческими костями…
Тогда-то я и совершил прогулку по садам мавров. Но, подхватив дизентерию, вынужден был вернуться и потом несколько месяцев провел в лазаретах и тюрьмах. Там я познакомился с тоской и со скукой. В ту пору я еще не знал, что мыслями можно обклеивать стены, как обоями. Теперь-то мне никакая тюрьма не страшна…
Потом они решили от меня избавиться и посадили на транспортное судно, идущее в Аннам[17]. Это страна, расположенная между Китаем и Индией, — с болотами, тиграми, рисовыми полями и бамбуковыми рощами. Во время плавания мы проходили Суэцкий канал, там удобнее всего дать деру. Ты просто падаешь в воду и оказываешься на нейтральной территории. Пятнадцать легионеров тогда смылись таким способом — правда, один из них не умел плавать и утонул. Потом они выбрались на берег, вежливо отсалютовали начальству… и больше их никто не видал.
В Сайгоне нас высадили на сушу и разделили на маленькие спецотряды. Там орудовали разбойники, доставлявшие французам много хлопот; их называли черные флаги. Их очень трудно обнаружить в джунглях и болотистых местностях, они мгновенно исчезают, а потом неожиданно появляются — как комары. Я там и в вооруженных столкновениях участвовал, это отмечено в моих бумагах, — не один раз. Дурацкая работа: ты стреляешь по кустам, но никого не видишь. Потом сжигаешь две-три деревни и возвращаешься на базу.
В остальном делать было особенно нечего: мы по большей части валялись на кроватях и предавались мечтам. А когда жара спадала, отправлялись в деревню, чтобы выпить вина; у каждого легионера была и своя подружка из местных, стиравшая ему белье. Тамошние женщины ростом не выше наших двенадцатилетних девчушек; они легко покачивались у нас на коленях, когда по вечерам мы сидели в саду, курили и пили рисовую водку, пока из кустов не вылетали большие светляки. Я даже выучил местный язык — это язык сверчков и крапивников.
Однажды вечером, когда я, как обычно, шел с нашей базы к деревне (а идти приходилось по полям, продираясь сквозь зеленые стены), мимо меня промчался какой-то аннамит, а вслед за ним — другой, с тяжелым тесаком в руках, какими здесь рубят сахарный тростник. Тамошних людей, когда они накурятся конопли, порой охватывает кровожадное бешенство, и тогда они бросаются на любого, кто им подвернется, пока их не пристрелишь. Когда этот бешеный пробегал мимо меня, я так ткнул его штыком в предплечье, что он мигом выронил тесак и удрал в кусты.
Таким образом, я завел полезное знакомство. Человек, которому я помог, оказался большой шишкой. Ему в той местности принадлежала половина всех рисовых полей. Эти желтолицые — вероломная банда, которую уже много столетий допекают китайские наместники. И все-таки кое в чем им можно доверять, ибо они не лишены чувства благодарности. С ними просто надо уметь обращаться. Мой новый знакомый пригласил меня отужинать и накрыл стол по-царски: рагу из различных сортов мяса, с рисом, каракатицы, бамбук и семена лотоса, имбирь и консервированные фрукты, даже цветы, запеченные в разноцветном сахаре. «На десерт» хозяин курил опиум и предложил покурить мне, как требуют законы гостеприимства. Это там так же принято, как у нас — потчевать гостей после трапезы вишневой водой или лимонадом. Я улегся на циновку и забавы ради выкурил две или три трубки.
