— Мой господин, — сказала она.
О горе! О гнусное попрание здравого смысла!
Я вообразил, как прыгаю с высокого дерева и на четвереньках несусь сквозь толпу, завывая, хныча и что-то бормоча, падаю ниц к ее ногам, обутым в маленькие меховые сапожки. «Пощади! — кричу я. — А-арх! Бу-бу!» Я закрыл ладонями глаза, изо всех сил стараясь не рассмеяться.
Нет нужды рассказывать дальше. Старый король принял этот дар молодого короля, а также другие: мечи и кубки, девушек и юношей, ее слуг. Еще несколько дней обе стороны обменивались речами — витиеватыми, тошнотворно поэтичными, насквозь лживыми, а затем, под плач и причитания провожавших, Скильдинги, сказав на прощание еще несколько трогательных слов, отбыли домой, увозя с собой Вальтеов и ее красавиц-служанок.
Мерзкая зима. Я не мог нападать на них, будто какие-то чары удерживали меня. Скорчившись, я сидел в пещере, скрежеща зубами, колотя себя кулаками по лбу и проклиная природу. Иногда я выбирался на обледенелые утесы и смотрел вниз, — туда, где словно лучистые звезды голубели огни, образуя замысловатый узор на снегу. Я бил кулаками по ледяной корке, покрывавшей скалы. Это не приносило облегчения. Вернувшись в пещеру, я слушал, как бледной тенью мечется взад и вперед моя мать, движимая яростным беспокойством из-за того яростного беспокойства, которое она ощущала во мне, но от которого не могла меня избавить. Безобразная, сгорбленная, острозубая, с глазами, горящими от напрасной безумной любви, она бы с радостью отдала жизнь, чтобы прекратить мои страдания. Трудно не заметить чудовищную параллель. Ведь и та красавица внизу готова отдать — уже отдала — свою жизнь ради тех, кого любит. Точно так же, на тех же условиях, при первой благоприятной возможности поступила бы любая другая строящая глазки красотка при ее дворе. Запах дракона, как серный дым, обволакивал меня. Порой я, задыхаясь, в ужасе просыпался.
Порой я спускался вниз.
Она несла чашу с медом от стола к столу, спокойно улыбаясь, как будто люди, которых она угощала, таны ее мужа, были ей родными. Старый король задумчиво смотрел на нее, зачарованный ее красотой, как бывал зачарован пением Сказителя, только несколько по-другому: перед ним возникало не видение славных деяний, которые можно совершить, и не поэтический пересказ кровавого прошлого, но красота в настоящем, красота, делающая иллюзорным течение времени, некий низкий закон, действие которого было теперь приостановлено. Значение как качество. Когда пьяные мужчины спорили, выдвигая теорию за теорией, побивая глупость глупостью, она, не произнося ни слова и никого не осуждая, проходила между ними, разливая мед, словно материнскую любовь, и они смягчались, вспоминали про свою человечность — точно так же они смягчились бы, услышав крик ребенка, попавшего в беду, или увидев страдания старика, или ощутив приход весны. Сказитель пел о вещах, которые раньше не приходили ему в голову, о спокойствии, о красоте, о мудрости более терпимой и действенной, чем мудрость Хродгара. Старый король смотрел на королеву, такую далекую от него, хотя она делила с ним ложе, и размышлял.
Однажды вечером она остановилась перед Унфер-том. Он сидел сгорбившись, как всегда горько улыбаясь, мускулы напряжены, точно старые корабельные канаты во время шторма. Безобразный, как паук.
Мой господин? — сказала она. Она часто обращалась к танам «Мой господин». Служанка даже для низших среди них.
Нет, благодарю, — сказал он. Мельком глянул на нее и опустил глаза, с усилием улыбнувшись. Она ждала совершенно невозмутимо, разве что едва заметное удивление отразилось на ее лице. — Мне уже хватит, — добавил он.
На другом конце стола один из танов, осмелевший от хмельного меда, сказал:
— Некоторые, как известно, убивают своих братьев, если выпьют слишком много меда. Ха-ха!
Несколько человек засмеялись. Унферт застыл. Лицо королевы побледнело. Унферт еще раз посмотрел на нее и отвел взгляд. Его кулаки на столе крепко сжались в нескольких дюймах от ножа. В зале наступила тишина. Удивительные глаза королевы глядели будто из иного мира, иного времени. Кто знает, что она поняла? Мне, по крайней мере, было известно, что этот братоубийца, словно шутовскую маску, сначала нацепил на себя созданный Сказителем образ, потом эта маска была с него сорвана, и теперь он, наконец, стал тем, чем был: мыслящим животным, лишенным покрова прежних иллюзий, но упорно цепляющимся за жизнь, мучимым стыдом и бессмыслицей, потому что самоубийство было, как и его жизнь, недостойно героя. И только убийственная насмешка могла разрешить этот парадокс. Мгновение остановилось, будто какое-то препятствие преградило путь времени; по-прежнему никто не шевелился, никто не говорил. С каким-то вызовом Унферт, убийца своих братьев, снова поднял глаза и посмотрел на королеву, но на сей раз не отвел взгляд. Презрение? Стыд?
Королева улыбнулась. Невероятно, как цветение роз в декабре.
— Это в прошлом, — сказала она. Так оно и было. Демон был изгнан. Я увидел, как пальцы его разжались, расслабились; и — мучительно борясь с желанием заплакать или издать презрительный рев — я уполз обратно в пещеру.
Дело, понимаете ли, не в том, что она была таинственным источником радости, которая изливалась на всех. Она лежала возле спящего короля — я наблюдал за ней, куда бы она ни шла, — искусный соглядатай, неистощимый на разного рода уловки; глаза ее были открыты, в ресницах блестели слезы. В такие минуты она была больше ребенком, чем женщиной. Думала о доме, вспоминала родные места в землях Хельмингов, где когда-то играла, до того как отказалась от своего счастья ради них. Она прижимала к себе худое обнаженное тело короля так, словно он был ребенком, и только ее белые руки отделяли его от мрака. Иногда, пока он спал, она выскальзывала из спальни, прокрадывалась к дверям чертога и уходила одна в ночь. Одна — и никогда в одиночестве. Мгновенно за ней следовали стражники, охраняя ее, как бесценную жемчужину в сокровищнице Скильдингов. Она замирала на холодном ветру, глядя на восток, одной рукой прижимая ворот платья к горлу; вокруг нее, как деревья, стояли безмолвные стражники. Совсем еще дитя, но перед ними она ничем не выдавала своей печали. Потом один из стражников обращался к ней, говорил про холод, и Вальтеов, улыбнувшись, кивала в знак благодарности и возвращалась во дворец.
В ту зиму приехал ее брат со своим медведем и многочисленной свитой. Их болтовня и смех долетали до самых утесов. Хозяева и гости пили, Сказитель пел, потом они снова пили. Я слушал издалека, пока хватало сил выносить это, в голове у. меня стучали слова дракона, затем, как всегда не выдержав, я спустился Завывал ветер, наметая сугробы и заволакивая ночь снежной пылью. Я шел, пригнувшись от холода, прикрывая глаза руками. Передо мной возникали смутные очертания деревьев, столбов, коровников, потом исчезали, поглощенные белой мглой. Приблизившись к Оленьей Палате, я почувствовал вокруг себя запах стражников, но разглядеть их не мог; они, конечно, тоже не видели меня. По колено увязая в сугробах, я подошел вплотную к стене и прижался к ней, чтобы согреться. Она тряслась и дрожала от шума внутри. Я приник к щели, которой всегда пользовался, и стал наблюдать.
Она сияла ярче пламени очага, вновь разговаривая с родственниками и друзьями и глядя на шалости медведя. В эту ночь сам король, старый Хродгар, обносил гостей медом. Исполненный достоинства, он переходил от одного стола к другому и, улыбаясь, наполнял кубки; глядя на него, можно было поклясться, что еще никогда прежде старик не был так счастлив. Окруженный своими танами и гостями, Данами и Хельмингами, он время от времени бросал взгляд на свою королеву, и каждый раз его улыбка на мгновение теплела, а глаза становились задумчивей. Потом — какой-нибудь жест или слово гостя или одного из Скильдингов — и король вновь был сердечен и весел; не притворно, нет, но не так, как в тот момент, когда он глядел на королеву. Королева же, казалось, забыла о муже. Она сидела рядом с братом, положив одну руку на его, другую — на руку сморщенной старухи, знатной родственницы. Медведь сидел на задних лапах и забавлялся своим членом, исподтишка поглядывая на собравшихся в зале, словно смутно понимал, что занимается чем-то, чего люди бы не одобрили. Хельминги говорили все разом, не умолкая, и с таким воодушевлением, будто хотели втиснуть все свое прошлое в один вечер. Я не мог разобрать, что они говорили. Зал гудел — от голосов, звона кубков, шарканья ног. Изредка Вальте-ов со смехом откидывала голову, и ее медно-рыжие волосы рассыпались по плечам; иногда, склонив голову, она прислушивалась к разговору, то улыбаясь, то серьезно сжимая губы и молча кивая. Передав чашу благороднейшему из танов, Хродгар сел на свое высокое резное кресло и неподвижно застыл, словно старик, вспоминающий голоса детства. Продолжая слушать своего брата, королева надолго задержала взгляд на муже, и глаза ее стали такими же задумчивыми, как у Хродгара. Потом она засмеялась и опять заговорила, а король начал беседу с одним из своих приближенных; они как будто не поняли друг друга.
