В это утро сестра Цецилия вошла в комнату около десяти часов и принесла почту. Она была очень красива, и мистеру Фрэзеру нравилось смотреть на нее и слушать ее, но почта, пришедшая как бы из иного мира, была важнее. Однако среди писем не оказалось ничего интересного.
— Вы гораздо лучше выглядите, — сказала она. — Вы скоро уедете от нас.
— Да, — сказал мистер Фрэзер. — У вас сегодня такое счастливое лицо.
— Да, так оно и есть. Сегодня мне кажется, что я могла бы стать святой.
Мистер Фрэзер даже растерялся.
— Да, — продолжала сестра Цецилия. — Это моя мечта. Быть святой. С самых ранних лет я мечтала стать святой. Еще девочкой я думала, что, если я откажусь от мира и уйду в монастырь, я буду святой. Я хотела быть святой, я думала, что я должна все сделать, чтобы стать святой. Я так и думала, что стану святой. Я была совершенно уверена в этом. Как-то раз на одну минуту мне показалось, что я уже святая. Я была так счастлива, мне казалось, что это так просто и легко. Когда я утром проснулась, я была уверена, что я уже святая, а оказалось — нет. Так я и не стала святой. А я так хочу стать святой. Больше ничего не хочу. Да и не хотела никогда ничего другого. А сегодня утром у меня такое чувство, что я могу быть святой. О, я уверена, что стану святой!
— Конечно, станете. Все добиваются, чего хотят. Мне об этом много твердили.
— Я еще не знаю. Когда я была девочкой, мне казалось, что это очень просто. Я знала, что буду святой. Но когда я увидела, что так сразу этого не случилось, я поняла, что это требует много времени. А теперь это кажется почти невозможным.
— По-моему, у вас все шансы.
— Вы правда так думаете? Нет, я не хочу, чтобы меня ободряли. Не ободряйте меня. Я хочу быть святой. Я так хочу быть святой!
— Конечно, вы будете святой, — сказал мистер Фрэзер.
— Нет, вероятно, не буду. Но если бы только я могла быть святой! Я была бы совершенно счастлива.
— Три шанса против одного, что вы будете святой.
— Нет, не ободряйте меня. О, если бы я могла быть святой! Если бы только я могла быть святой!
— Как ваш друг Каэтано?
— Он поправляется, но у него паралич. Одна из пуль задела нерв, проходящий через бедро, и нога парализована. Это заметили, только когда он оправился и уж мог двигаться.
— Может быть, нерв еще восстановится?
— Я молю бога, чтобы это было так, — сказала сестра Цецилия. — Вы бы повидались с ним.
— Мне не хочется никого видеть.
— Его-то вам хочется увидеть. Его могут вкатить сюда.
— Ладно.
Его вкатили в кресле, худого, с прозрачной кожей, с черными отросшими волосами; глаза у него смеялись; когда он улыбался, видны были плохие зубы.
— Hola, amigo![18] Que tal? Как дела?
— Как видите, — сказал мистер Фрэзер, — а вы?
— Жив. Паралич ноги.
— Скверно, — сказал мистер Фрэзер. — Но нерв может восстановиться.
— Говорят— да.
— А болит еще?
— Теперь нет. Некоторое время я с ума сходил от боли в животе. Я думал, что эта боль убьет меня.
Сестра Цецилия со счастливой улыбкой наблюдала за ними.
— Она говорит, что вы даже не охнули, — сказал мистер Фрэзер.
— Столько народу в палате! — возразил мексиканец. — А у вас как? Очень болело?
— Порядочно. Но, конечно, меньше, чем у вас. Когда сиделка уходит, я плачу час, два часа. Это успокаивает. У меня с нервами сейчас очень плохо.
— У вас радио. Если бы у меня была отдельная палата и радио, я бы плакал и кричал все ночи напролет.
— Сомневаюсь.
— Честное слово, да. Это очень полезно для здоровья. Но когда столько народу — нельзя.
— По крайней мере, — сказал мистер Фрэзер, — руки остались целы. Мне сказали, что вы работаете руками.
— И головой, — сказал он, постукивая себя по лбу. — Но голова не так важна.
— Три ваших земляка были здесь.
— По распоряжению полиции.
— Они принесли пива.
— Оно, вероятно, было плохое?
— Плохое.
— Сегодня по распоряжению полиции они придут и сыграют мне серенаду. — Он засмеялся, потом похлопал себя по животу. — Я еще не могу смеяться. А музыканты они убийственные.
— А кто стрелял в вас?
— Тоже дурак. Я выиграл у него в карты тридцать восемь долларов. Было за что убивать!
— Те трое сказали мне, что вы много выигрываете.
— И беднее любого нищего.
— Отчего?
— Я несчастный идеалист. Я жертва иллюзии. — Он засмеялся, потом скривил рот и похлопал себя по животу. — Я профессиональный игрок, но я люблю играть. Именно играть. Мелкая игра всегда нечестная. Для настоящей игры нужно, чтобы везло. Мне не везет.
— Никогда?
— Никогда. Мне никогда не везет. Вот этот баран, который стрелял в меня? Умеет он стрелять? Нет. Первый раз он промахнулся. Вторым выстрелом попал в беднягу русского. Кажется, мне повезло? Что же дальше? Он дважды попадает мне в живот. Ему везет. Мне не везет. Он не попал бы в лошадь, держа ее за стремя. Все дело в счастье.
— Я думал, он попал в вас, потом в русского.
— Нет, сначала в русского, потом в меня. Газета ошиблась.
— Почему вы не стреляли в него?
— Я никогда не ношу оружия. При моем счастье, если бы я носил оружие, меня вешали бы десять раз в год. Я — скверный игрок, и только.
Он остановился, потом продолжал:
— Когда я выиграю, я сажусь играть, а когда играю — я проигрываю. Мне случалось просаживать в кости три тысячи долларов и оставаться с шестью долларами в кармане. При хороших костях. И не один раз.
— А почему вы не бросите?
— Если доживу, счастье переменится. Мне не везет уже пятнадцать лет. Если мне когда-нибудь повезет, я разбогатею. — Он усмехнулся. — Я хорошо играю, я бы хотел разбогатеть.
— Вам во все игры не везет?
— Во все игры, и с женщинами.
Он снова улыбнулся, показав плохие зубы.
— Правда?
— Правда.
— Что же делать?
— Продолжать понемногу и ждать, когда счастье переменится.
— А с женщинами?
— Ни одному игроку не везет с женщинами. Он слишком занят. Он работает ночами. Когда же ему бывать с женщиной? Ни один мужчина, который работает ночью, не может удержать женщину, если она чего-нибудь стоит.
— Вы — философ?
— Нет, друг мой. Провинциальный игрок. Из одного городка — в другой, потом— в третий, потом — в большой город и опять все сначала.
— Потом — пуля в живот.
— Первый раз, — сказал он. — Всего один раз.
— Я вас утомляю разговорами? — спросил мистер Фрэзер.
— Нет, — сказал он. — Это я вас утомляю.
— А нога?
— Нога мне не особенно нужна. Что с ногой, что без ноги, мне все равно. Я могу переезжать и так.
— Желаю вам удачи, искренне, от всего сердца, — сказал мистер Фрэзер.
— Я тоже, — сказал он. — И чтобы боль кончилась.
— Она пройдет, конечно. Уже проходит. Это совсем не важно.
— Чтобы поскорее прошла.
— И вам того же.
В тот вечер мексиканцы играли на гармонике и других инструментах в палате; это было очень весело: и вдохи и выдохи гармоники и звуки колокольчиков, трубы и барабаны разносились по всему коридору. В той же палате был ковбой, свалившийся со спины своей «Ночки» в жаркий пыльный вечер на глазах у большой толпы зевак. Теперь с переломленной спиной он собирался учиться делать ремни и плести стулья, когда поправится и выпишется из больницы. Был плотник, упавший с лесов и сломавший обе ноги и оба запястья. Он упал, как кошка, не обладая кошачьей гибкостью. Его можно было вылечить так, что он смог бы работать снова, но на это требовалось много времени. Был мальчик с фермы, лет шестнадцати, со сломанной ногой, которая неправильно срослась, и ее нужно было снова ломать. Был Каэтано Руиц, провинциальный игрок с парализованной ногой. Через коридор до мистера Фрэзера доносились их смех и шутки по поводу игры мексиканцев, присланных полицией. Мексиканцы были довольны. Они вошли, возбужденные, к мистеру Фрэзеру и спросили, не хочет ли он, чтобы они сыграли ему что-нибудь. И еще два раза приходили играть вечером по собственному желанию.
В последний раз, когда они играли, мистер Фрэзер лежал в своей комнате с открытой дверью и прислушивался к громкой скверной музыке и не мог не думать. Когда они спросили, что ему сыграть, он попросил «Кукарачу», одну из тех зловеще легких и мажорных мелодий, под которые люди веселее идут на смерть. Они играли громко и с чувством. Мелодия казалась мистеру Фрэзеру лучше других, но эффект был тот же.
Хотя они играли с чувством, мистер Фрэзер продолжал думать. Обычно он избегал думать, кроме того времени, когда писал, но сейчас он думал о тех, кто играл, и о том, что говорил тот, маленький.
Религия — опиум для народа. Он верил в это — этот угрюмый маленький кабанчик. Да и музыка — опиум для народа. Тощий не подумал об этом. А теперь экономика — опиум для народа; так же как патриотизм — опиум для народа в Италии и Германии. А как с половыми сношениями? Это тоже опиум для народа. Для части народа. Для некоторых из лучшей части народа. Но пьянство — высший опиум для народа, о, изумительный опиум! Хотя некоторые предпочитают радио, тоже опиум для народа; самый дешевый; он сам сейчас пользуется им. Наряду с этим идет игра в карты, тоже опиум для народа, и самый древний. Честолюбие тоже опиум для народа, наравне с верой в любую новую форму правления. Вы хотите одного — минимума правления, как можно меньше правления. Liberty, Свобода, в которую мы верили, стала теперь названием журнала Макфэддена. Мы верим в нее, хотя не нашли еще для нее нового имени. Но где же настоящий? В чем же настоящий подлинный опиум для народа? Он знал это очень хорошо. Это только пряталось в каком-то уголке мозга, который прояснялся по вечерам после двух-трех рюмок; он знал, что это там (конечно, на самом деле этого там не было). Что же это такое? Он же знал очень хорошо. Что же это такое? Ну, конечно, хлеб — опиум для народа. Запомнит ли он это и будет ли в этом смысл при дневном свете? Хлеб — опиум для народа.
