Такая сравнительно стерильная жизнь в кафе вполне устроила бы Энн с Харджисом, но они не выносили болтовни, были поглощены друг другом и потому встречались в приемной общежития Энн — в чулане под лестницей, в котором находился огромный ржавый калорифер и шесть жестких кресел.
— Ненавижу эту дыру! — проворчал Харджис. — Давайте в субботу удерем за город.
— Нарушение правил, Глен.
Хотя Энн закрыла глаза на его трусость, хотя они снова были друзьями, которые без обиняков, свободно обмениваются мыслями, она уже не считала его старшим офицером, называла просто Глен и отказывалась отдавать ему честь.
— К черту все правила! — взвизгнул он.
— Конечно. Но только я не хочу, чтобы меня исключили. Слишком много хлопот.
— Вам, то есть я хочу сказать нам, нечего опасаться. Вот что. Прошлую субботу я бродил по горе Абора и наткнулся на заброшенную лесную сторожку — даже дверь сорвана. Замечательное место для пикника на лоне природы. В лачуге есть деревянный стол, и оттуда открывается прекрасный вид на долину. Припасы куплю я — вам девчонки проходу не дадут расспросами. Ну соглашайтесь же! Вырвемся из этого проклятущего монастыря и станем людьми. Мне до смерти надоело быть жалким учителишкой — никогда нельзя сказать то, что думаешь. У меня есть один приятель, мой однокашник, он занимает ведущее положение в чикагской рекламной фирме и зовет меня к себе. Ну, давайте устроим пикник! Вам нечего бояться, Энни, в пустыне я тоже веду себя прилично.
— Я ничего не боюсь. Абора?
— Да. Поднимитесь по литтисвилской дороге и ждите меня у старой кирпичной церкви в будущую субботу ровно в полдень. Так вы согласны? Согласны?
Лесная хижина, пикник на открытом воздухе, вид на долину со склона горы, освобождение от осточертевшей толпы любопытных девиц — перспектива была слишком заманчивой. Колебания Энн длились не более секунды.
— В двенадцать? Хорошо, — утвердительно кивнула она. — Спокойной ночи!
Бояться его? О боже! И все-таки, хоть он насмешник и шалопай, глаза у него блестящие, а руки мускулистые.
Энн еще ни разу не видела Глена в английской зеленой спортивной куртке и в гольфах. В общем, костюм этот можно было считать английским, так как он был куплен в универсальном магазине Маршалл Филдз в Чикаго вместе с чрезвычайно изысканным и артистичным оранжевым шелковым галстуком. А заплечный мешок, с гордостью поведал он ей, — настоящий немецкий рюкзак, с которым он путешествовал по Шварцвальду.
В своей зеленой куртке Глен выглядел даже здоровее, чем обычно. Беззаботно напевая, он легким шагом шел вперед, словно у него за спиной вовсе не было никакого рюкзака. Несмотря на все свое европейское великолепие, он как бы принял ее в свою компанию — словно они оба были студентами или, наоборот, преподавателями. По дороге он не произносил никаких высокопарных речей, а весело и фамильярно рассказывал ей всякие сплетни: про то, что президент носит мужские кальсоны, а сверху натягивает толстые нитяные чулки; про страстные, томные взгляды, которыми его преподобие профессор Соглс провожает рослую преподавательницу физической культуры, а ведь его терпеливая бедняжка жена лежит прикованная к постели; про жену профессора Джасвича (преподавателя французского и испанского языков), которая, по слухам, пишет за него все лекции и проверяет все контрольные работы.
— Она ужасно умная женщина. Но, говорят, она пьет коктейли! — сказала Энн. Ей было очень стыдно, но она просто упивалась этими сплетнями — как, впрочем, и следовало ожидать.
— Коктейли? А что, собственно, плохого в коктейлях, мой храбрый юный друг Энни? Жаль, что у нас не будет сегодня коктейля.
— То есть как что плохого? Они же разрушают мозговую ткань! Это доказано наукой! Это написано во всех учебниках физиологии!
— Вы прочли все учебники физиологии? И даже русские и испанские? Молодец!
— Вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать!
— Разумеется! А вы понимаете? Дело в том, что коктейль может быть вам только полезен. Он может заставить вас отказаться от преувеличенно серьезного отношения ко всяким пустякам, чтобы вы стали хоть немного напоминать веселое человеческое существо из плоти и крови. Неужели вам не хочется хоть раз почувствовать вкус настоящей жизни — познать любовь или войну?
Он был настойчив, словно тыкал ей пальцем между ребер. Энн стало не по себе.
Впрочем, в остальном он не выказывал ни профессорской небрежности, ни мрачной влюбленности.
Это было похоже на сцену из ковбойского боевика или из романа про грубого горца — настоящего мужчину, который похищает хрупкую городскую девицу и делает ее счастливой. Хижина была самая настоящая, сложенная из обмазанных глиной бревен. Дощатый пол, пустые нары, ржавая железная печка, а посредине — грубый деревянный стол. Через распахнутую дверь открывался вид на каменистый луг, спокойно спящий под толстым снежным покровом, и на темные кучки елей внизу в долине. Энн чувствовала себя так, словно, покинув территорию Пойнт-Ройялского колледжа, очутилась в прошлом столетии и живет жизнью первых поселенцев Среднего Запада, жизнью трудной и здоровой, как чистый морозный воздух гор.
А Харджис — разве не соединил он в себе романтику пионера и достоинства Культурного Путешественника?
— За дело! — скомандовал он. — Вон там куча щепок и хвороста — я собрал их, когда приходил сюда в прошлый раз, и, если уж на то пошло, должен признаться, что делал это с робкой надеждой, что они нам с Энни пригодятся! Ну, пошевеливайтесь! Вот спички. Сделайте полезное дело — пока я буду распаковывать мешок, разведите огонь.
Но вместе с бутербродами, крутыми яйцами и кофейником Культурный Путешественник извлек из рюкзака узкую коричневую бутылку.
— Ой, да ведь это вино! — удивилась Энн.
— Конечно! Это рейнвейн. Настоящий!
— Знаете, я ведь ни разу не видела бутылки с вином. Разве только на картинках.
— Уж не хотите ли вы сказать, что ни разу не пробовали вина?
— Ни разу. Дома, на немецких пикниках, мне случалось выпить пива, хотя оно мне не нравилось. Но пить вино!
— А что, разве это оскорбляет ваше хроническое нравственное чувство?
— Нет. Я с удовольствием попробую капельку. Конечно, это — нарушение правил. Но ведь сидеть здесь с вами — это тоже нарушение правил, — с улыбкой заметила она.
— Вот именно, дорогая моя!
Энн говорила правду: она действительно никогда не пробовала вина. Если не считать пива, ее знакомство с алкоголем ограничивалось чайной ложкой подогретого виски, которую она раз в год принимала от простуды. В 1910 году точно так же обстояло дело с половиной студенток и даже со студентами, принадлежавшими к малопопулярному типу усидчивых зубрил. Когда Америку охватит лихорадка, маятник качнется в другую сторону. А, впрочем, маятник в Америке вовсе не маятник, а поршень. К 1915 году восторжествовали превосходные калифорнийские вина, и американцы повсеместно начали их пить, но в 1920 году девушки опять стали такими, как Энн, — они не имели ни малейшего понятия о вине, с той лишь незначительною разницей, что имели весьма исчерпывающее понятие о джине и самогоне, подкрашенном жженым сахаром и называемом виски. Однако к 1930 году выяснилось, что вопреки всему сухой закон оказался благословением, ибо он научил американских женщин пить вино вместе с их мужьями и любовниками — как всегда поступали европейские женщины, — причем научил этому не только падких до джина любопытных школьниц, но лаже самых достойнейших матрон, самых строгих преподавательниц колледжей и даже самых завзятых реформаторов, вроде почетного доктора прав, начальника тюрьмы Энн Виккерс.
Вместе с бутылкой Харджис достал две тщательно завернутые тонконогие рюмки.
— Осторожно, не разбейте! — совершенно по-женски взвизгнул он.
После сандвича Энн пригубила свою рюмку. Вино показалось ей невкусным и кисловатым, как сильно разбавленный уксус. Она была разочарована. Неужели это и есть тот нектар, тот превращенный в жидкость драгоценный камень, который толкает молодых женщин в обольстительные объятия порока? Ей ужасно захотелось земляничной воды.
— Еще рюмочку, Энни.
— Нет, спасибо. Наверное, чтобы по-настоящему оценить вкус вина, к нему надо привыкнуть.
— Бросьте! Зачем тогда я тащил его в такую даль? Конечно, к нему надо привыкнуть. Впрочем, как хотите. Мне больше останется.
Энн была благодарна ему за то, что он не настаивал. Неожиданно прохладное вино приятно согрело ее. Она налила себе еще полрюмки. Как ни странно, у Харджиса хватило такта промолчать. Вместе с теплом по всему телу Энн разлилось чувство блаженства, а застывшая в тишине снежная долина и неторопливый рассказ Харджиса об увитых виноградом беседках над Рейном еще больше усиливали очарование.
Кончив завтрак, они продолжали сидеть на скамейке у стола, против открытой двери. Харджис молча протянул ей папиросу. Энн уже раз десять в жизни пробовала закурить, и каждый раз это не доставляло ей ни малейшего удовольствия. Так было и теперь, но папироса, легкое вино, далекие холмы, уединенная хижина, залитые солнцем рейнские виноградники — все это казалось какой-то волшебной сказкой, и в довершение всего после осточертевшего в колледже девичьего трепыхания и щебета рядом с ней находился мужчина.
