— Еще рюмочку, Энни.
— Нет, спасибо. Наверное, чтобы по-настоящему оценить вкус вина, к нему надо привыкнуть.
— Бросьте! Зачем тогда я тащил его в такую даль? Конечно, к нему надо привыкнуть. Впрочем, как хотите. Мне больше останется.
Энн была благодарна ему за то, что он не настаивал. Неожиданно прохладное вино приятно согрело ее. Она налила себе еще полрюмки. Как ни странно, у Харджиса хватило такта промолчать. Вместе с теплом по всему телу Энн разлилось чувство блаженства, а застывшая в тишине снежная долина и неторопливый рассказ Харджиса об увитых виноградом беседках над Рейном еще больше усиливали очарование.
Кончив завтрак, они продолжали сидеть на скамейке у стола, против открытой двери. Харджис молча протянул ей папиросу. Энн уже раз десять в жизни пробовала закурить, и каждый раз это не доставляло ей ни малейшего удовольствия. Так было и теперь, но папироса, легкое вино, далекие холмы, уединенная хижина, залитые солнцем рейнские виноградники — все это казалось какой-то волшебной сказкой, и в довершение всего после осточертевшего в колледже девичьего трепыхания и щебета рядом с ней находился мужчина.
Когда Харджис обнял ее и притянул к себе, Энн не испугалась, а скорее обрадовалась и уютно прижалась щекой к теплому зеленому рукаву. Но когда он поцеловал ее в щеку, а потом коснулся ее груди, она ужасно рассердилась. ^.
Она была неопытна, но танцы и катание на санях многому ее научили. «О господи, неужели все мужчины прибегают к этим старательно-небрежным приемам? Неужели все делают одно и то же? И еще воображают, что вы тут же должны пасть от изумления? 1 очно так же, как все кошки совершенно одинаково ловят мышей, причем каждая думает, будто она единственная умная кошка, которой в первый раз на свете удалось найти мышь. Сейчас этот болван опустит руку и начнет гладить мне колено».
Именно так он и поступил.
Энн в бешенстве выпрямилась. Показав, что он не более как очередная модель Форда, он тем самым низводил и ее до уровня какого-то механизма, который можно отрегулировать, как карбюратор, или купить, как галлон бензина. Она отбросила руку, ласкавшую ее колено.
— Пожалуйста, перестаньте!
— Но почему, Энн? Почему, милая Энни? Неужели вы хотите все испортить? Своими гадкими подозрениями вы сразу все испортили, а ведь нам было так хорошо вдвоем, вдали от колледжа…
— Гадкими подозрениями! — еще больше возмутилась Энн. — Мне все равно, что вы пытаетесь меня соблазнить. (Только у вас ничего не получится!) Но в ваши годы просто смешно разыгрывать обиженного мальчика!
— Я вовсе не пытался вас соблазнять!
— Ах вот как?
— Меня тошнит от всех вас, несчастные монахини, тошнит от ваших книжонок, от ваших жалких комитетов и невинных песенок! Десятилетние девчонки! Бледная немочь! Вы будете прятаться от жизни до тех пор, пока вас благополучно не выдадут замуж за страховых агентов, после чего вы поселитесь в модных бунгало со стеклянными дверьми! А ведь вы могли бы жить, могли бы увидеть весь мир — лиловую Грецию, золотую Италию, туманную Англию…
— Я только не понимаю, какая связь между совращением и поездкой в лиловую Грецию и туманную Англию. Или это новый способ оплаты туристских путешествий?
— Самая прямая связь! Женщинам, которые ничего не боятся, женщинам, которые живут богатой эмоциональной жизнью, претит мещанское существование. Они видят мир — не просто осматривают его как туристы, а познают его и живут там, где им заблагорассудится. Они сами распоряжаются своей судьбой. Вы хихикаете и пытаетесь острить, когда я приношу вам в дар всю мудрость и обаяние Европы и еще в придачу к ним те качества, которых лишен европеец, но которыми в избытке обладает американец, — верность, преданность доброту и… Дура!
К величайшему изумлению Энн, Харджис схватил ее за плечи и так крепко поцеловал, что она чуть не задохнулась. Презрение к нему, логические рассуждения, возвышенные принципы — все было забыто. У нее задрожали губы.
— Пожалуйста, не надо! — взмолилась она.
— Неужели вам не хочется быть настоящей женщиной, а не просто ученым граммофоном? Неужели вам не хочется чувствовать, ощущать жар в груди, неужели вам не хочется познать восторг, а не оставаться робкой девочкой в фартучке?
— Конечно, хочется, но только… только я еще не готова…
— Вы шокированы, словно ученица воскресной школы!
— Ничуть я не шокирована! Господи, теперь ведь совсем другие времена! Теперь не 1890 год! Я изучала биологию. Но нельзя же легкомысленно относиться к таким вещам! Я бы завела себе любовника, если б он был мне нужен… если б мне был нужен один какой-то определенный человек!
— Никого бы вы не завели! Вы просто боитесь! — Он снова, грубо и яростно впился в ее губы. На мгновение у Энн потемнело в глазах, и она затрепетала, словно пересохшее устье реки, в которое бурлящим потоком хлынули воды прилива. Но Глен переборщил, и ее снова охватило холодное чувство опустошенности. Он слишком правдоподобно разыгрывал страсть, и оттого страсть утратила всякое правдоподобие.
— Говорят вам, перестаньте!
Он выпустил ее из объятий, но все еще не сводил с нее полного надежды взгляда, словно маленький мальчик, уверенный, что обязательно пойдет в цирк.
— В вас нет ни капли страсти, — сказал он.
— Нет, есть! Если хотите знать, я даже начала дрожать от волнения, но тут вам вздумалось разыгрывать пещерного человека. Фи, доктор Харджис!
— Ни капли страсти! Чернила вместо крови. Вы биологический урод, вы и все здешние девицы. Вбили себе в голову, что честно, на равной ноге встретиться с мужчиной ниже вашего достоинства. Биологический урод — вот что такое благовоспитанная американка! Ни грана чудесной, здоровой страсти!
— А не приходило ли вам в голову, что я могла бы страстно полюбить, но только не вас, а кого-нибудь другого? Что вы вовсе не герой и не соблазнитель, как вы изволите воображать! Когда-то я была влюблена в сына сапожника, который служил в бакалейной лавке. Вот это был настоящий мужчина! А вы… вы только притворяетесь соблазнителем да еще превращаете свой курс истории в серию дешевых острот. Да я скорее позволю соблазнить себя дворнику из Энтони — холл!
Он сунул кофейник в рюкзак, резким движением закинул рюкзак за плечо и, не оглядываясь, быстро зашагал вниз по лесной тропе.
Энн хотелось окликнуть его. Ей не хотелось, чтобы ее соблазняли — во всяком случае, сейчас, но ведь это ее ближайший друг, и даже в худшем своем виде он сердечнее и преданнее, чем любая из ее знакомых девушек…
— Глен! — тихонько позвала она, но было уже поздно. Он скрылся из виду.
И тогда ей стало жаль трогательного мальчика, — он так гордился своим завтраком, своим европейским рюкзаком, медным кофейником и вином, которое было ему не по средствам.
— Быть может, он прав. Быть может, я просто внушила себе, что я очень добродетельна, — сказала высоконравственная молодая особа, не поддавшаяся коварному соблазнителю.
А потом долина погрузилась в холодный серый туман, и чувство тоски и одиночества помешало ей понять, что же она думает на самом деле.
Энн никогда не ощущала своего тела. Оно было для нее отнюдь не близким другом, а просто хорошим знакомым. Энн знала его блаженно усталым после баскетбола или далекой прогулки, расслабленным и сонным под ватным одеялом, знала, как оно наслаждается горячими кукурузными лепешками с холодным молоком или унижает ее достоинство рвотой. Обычно тело безотказно служило ей, не высказывая никаких желаний. Теперь оно было объято одним неотступным страстным желанием.
Ласки Харджиса пробудили ее тело, и оно властно предъявило свои права. Разозлившись больше обыкновенного на Юлу с ее пожеланием спокойной ночи, липким, как мед, и скользким, как кольдкрем, Энн тщетно пыталась уснуть, и в ее смятенном воображении мелькали соблазнительные картины. Она видела серые глаза Глена Харджиса, смутившие ее безмятежный покой, видела его сильные руки, крепко сжатые в кулак; его грудь — не упругую, как у женщины, а твердую, как дубовый бочонок; его кожу — не мягкую, словно тальк, а слегка шероховатую, словно березовая кора. Широко раскрыв глаза и подсунув руки под подушку, Энн лежала на своей железной кровати, мечтая, чтобы он пришел.
Снова и снова твердила она про себя волшебную сказку без слов: Юла вдруг каким-то таинственным образом исчезает, а она просыпается и видит, как в комнату входит Глен. Он не просит прощения и не разыгрывает пещерного человека; он садится на краешек кровати и шепчет: «Все это пустяки. Мы нужны друг другу — мы оба так одиноки и так истомились».
Будь доктор Харджис умнее, он понял бы, что в течение месяца после пикника на горе Абора Энн была в его власти. Однако если он и догадывался, то ничем этого не выдал.
Энн теперь не заходила к нему в кабинет, не разговаривала с ним после лекций и не ходила с ним гулять. На лекциях он изводил ее такими неправдоподобно глупыми мальчишескими придирками, что это стало притчей во языцех. Он всячески высмеивал ее стремление ответить на каждый вопрос: «Прошу внимания, барышни. Мисс Виккерс сейчас поделится с нами причиной своего волнения. Правда, я не уверен, что вдохновенная интуиция — наилучший метод установления исторической истины, но, быть может, я ошибаюсь». Он издевался над ее пристрастием к причастным оборотам — она мрачно следила за тем, чтобы в ее сочинениях больше не к чему было придраться, и нарочно вставляла побольше причастных оборотов, хотя давно уже поняла, что это портит стиль.
