на пустое сиденье, потому что у нее была такая здоровая сумка, а я сидел на переднем сиденье. Она выставила сумку прямо посреди прохода, так что кондуктор или кто угодно мог навернуться через нее. На ней были эти орхидеи, словно она только что с большой вечеринки или вроде того. Лет ей было, пожалуй, сорок, сорок пять, но выглядела она очень хорошо. Я балдею от женщин. Правда. Не в смысле, что я сексуально озабоченный, хотя про секс частенько думаю. Просто они нравятся мне – в этом смысле. Вечно они ставят нафиг свои сумки посреди прохода.
Короче, мы так сидели, и вдруг она мне говорит:
– Извините, но это, кажется, наклейка школы Пэнси?
Она смотрела на мои чемоданы, сверху на полке.
– Да, она самая, – сказал я. Леди говорила правду. У меня действительно была чертова наклейка Пэнси на одном из Глэдстоунов. Пошлятина, согласен.
– О, так вы учитесь в Пэнси? – сказала она. У нее был приятный голос. Приятный такой телефонный голос. Ей бы надо носить с собой такой, блин, телефончик.
– Да, точно, – сказал я.
– О, как славно! Тогда вы, возможно, знаете моего сына, Эрнеста Морроу? Он учится в Пэнси.
– Да, точно. Он в моем классе.
Ее сын был вне всяких сомнений величайшим козлиной, какие только учились в Пэнси, за всю долбаную историю школы. Он всегда шел по коридору после того, как примет душ, и хлестал людей по задницам своим старым мокрым полотенцем. В этом он был весь.
– О, как мило! – сказала леди. Но так приятно и все такое, не пошло. – Я должна сказать Эрнесту, что мы познакомились, – сказала она. – Можно спросить, как вас зовут, юноша?
– Рудольф Шмидт, – сказал я ей. Не хотелось как-то выкладывать ей всю подноготную. Рудольфом Шмидтом звали вахтера у нас в общаге.
– Вам нравится Пэнси? – спросила она меня.
– Пэнси? Там не так уж плохо. Это не рай или что-то такое, но она не уступает другим школам. Преподаватели встречаются довольно добросовестные.
– Эрнест ее просто обожает.
– Я это знаю, – сказал я. И принялся помаленьку толкать старое фуфло. – Он очень хорошо ко всему адаптируется. Правда. Я в смысле, он правда знает, как надо адаптироваться.
– Вы так считаете? – спросила она меня. Похоже, ей было чертовски интересно.
– Эрнест? Конечно, – сказал я. И стал смотреть, как она снимает перчатки. Жуть, сколько у нее было перстней.
– Сейчас сломала ноготь, когда из кэба выходила, – сказала она. Она взглянула на меня и как бы улыбнулась. Улыбалась она зверски приятно. Правда. Большинство людей вообще почти не улыбаются или так, что просто жуть. – Мы с отцом Эрнеста иногда за него волнуемся, – сказала она. – Мы иногда чувствуем, что он не так уж хорошо смешивается с остальными.
– Что вы хотите сказать?
– Ну, он очень чуткий мальчик. Он, правда, никогда не умел так уж смешиваться с ровесниками. Возможно, он все воспринимает чуть серьезней, чем следовало бы в его возрасте.
Чуткий. Обалдеть. Да этот Морроу был таким же чутким, как, блин, стульчак.
Я хорошенько взглянул на нее. Она не выглядела такой уж лохушкой. Она выглядела так, словно вполне могла представлять, каким, блин, козлиной был ее сын. Но трудно сказать наверняка – в смысле, с чьей-то матерью. Все матери слегка того. Просто, мать статика Морроу мне понравилась. Она была ничего.
– Не желаете сигарету? – спросил я ее.
Она огляделась во все стороны.
– Не думаю, что это вагон для курящих, Рудольф, – сказала она. Рудольф. Сдохнуть можно.
– Да порядок. Мы можем курить, пока на нас не станут орать, – сказал я. Она взяла у меня сигарету, и я поднес ей огонек.
Она приятно смотрелась, когда курила. Она затягивалась и все такое, но не так жадно, как большинство женщин ее возраста. Она была само очарование. И очень даже сексуальной, если хотите знать.
Она посмотрела на меня как-то чудно.
– Я могу ошибаться, но, по-моему, у вас, юноша, кровь идет носом, – сказала она вдруг.
Я кивнул и достал носовой платок.
– Засветили снежком, – сказал я. – Таким, который с ледышкой.
Я бы наверно рассказал ей, как все было на самом деле, но вышло бы слишком длинно. Просто, она мне нравилась. Я уже начал как бы жалеть, что представился ей Рудольфом Шмидтом.
– Старик Эрни, – сказал я. – Он один из самых популярных ребят в Пэнси. Вы знали?
– Нет, не знала.
Я кивнул.
– Все на самом деле далеко не сразу узнали его. Чудной он парень. Странный парень, во многом – понимаете, о чем я? Даже вот, когда я с ним только познакомился. Когда я с ним только познакомился, я подумал, он по характеру вроде как сноб такой. Так я подумал. Но он не такой. У него просто очень своеобразный характер, и нужно какое-то время, чтобы узнать его.
Старушка миссис Морроу ничего не говорила, но вы бы видели ее. Она у меня прямо к месту приросла. Возьмите любую мать – ей только и рассказывай, какой у нее сын мастак.
Ух, я и разошелся – без удержу толкал старое фуфло.
– Он вам не рассказывал про выборы? – спросил я ее. – Выборы в классе?
Она покачала головой. Я ее словно ввел в транс. Правда.
– В общем, из нас полно ребят хотело, чтобы старик Эрни стал старостой класса. То есть, это был единогласный выбор. То есть, никому другому это было бы не по плечу, – сказал я – ух, я и разошелся. – Но избрали этого, другого мальчика – Гарри Фенсера. А причина, почему его избрали, простая и ясная причина, в том, что Эрни не давал нам выдвинуть себя. До того он дико скромный и сдержанный, и все такое. Он отказался… Ух, какой он скромный. Вы бы как-нибудь ему сказали, чтобы он преодолел это, – я взглянул на нее. – Он вам не рассказывал об этом?
– Нет, не рассказывал.
Я кивнул.
– Такой уж Эрни. Он не расскажет. Таков его единственный изъян – он слишком скромный и сдержанный. Вы бы, правда, сказали ему расслабляться иногда.
Тут как раз подошел кондуктор, проверить билет у старушки миссис Морроу, и мне удалось заткнуть свой фонтан. Но я рад, что фонтанировал какое-то время. Взять таких, как Морроу, кто всегда хлещут людей полотенцем по задницам – именно стараясь, чтобы побольнее – они не только по малолетству такие гады. Они всю жизнь остаются гадами. Но готов поспорить, после всего того фуфла, что я натолкал, миссис Морроу будет думать о нем, как о таком донельзя скромном, сдержанном парне,
