Его родители лежали в гробу с умытыми лицами, закрытыми глазами. Они «уснули навечно», в полном соответствии с надгробным словом, но выпученные белки глаз и раздувшееся лицо плохо сочетались со словом «сон». Мистер Левер очень хотел бы помолиться, но молитва в этом мертвом, душном лесу казалась совершенно неуместной. Он просто не смог бы ее прочитать.
Впрочем, с наступлением сумерек начали появляться признаки жизни: среди сухой травы и уходящих вверх лиан и ветвей деревьев началось какое-то движение. Это были мартышки, они возились и кричали совсем рядом, но густая растительность не давала пробиться остаткам дневного света, так что мистер Левер чувствовал себя, как слепой среди толпы перепуганных людей, которые даже не знали причины собственного страха. Носильщики тоже чего-то боялись. В неровном свете фонаря-«молнии», мистер Левер видел их согнутые от тяжести фигуры и маленькие облачка пыли у них под ногами. Мистер Левер с волнением прислушивался, ожидая нападения москитов, — обычно они и появлялись с наступлением сумерек, — но их не было.
Вскоре они подошли к холму, где журчал ручей, поднялись на вершину и обнаружили Дэвидсона. Растительность на участке площадью в двенадцать квадратных футов вырубили, там и стояла небольшая палатка. Дэвидсон вырыл еще одну яму, у палатки лежали груды коробок и ящиков, сифон с водой, фильтр, эмалированный таз. Но в палатке не горел свет, из нее не доносилось ни звука, половинки полога разошлись, и в голове мистера Левера шевельнулась неприятная мысль: «А вдруг вождь сказал правду?»
Мистер Левер взял фонарь-«молнию» и вошел в палатку. На кровати лежало тело. Поначалу мистер Левер подумал, что Дэвидсон весь в крови, потом понял, что рубашка и шорты цвета хаки, как и щетина на подбородке, покрыты черной блевотиной. Он протянул руку и коснулся лица Дэвидсона. Если б он не почувствовал легкого дыхания на ладони, принял бы его за мертвого, — такой холодной была кожа старателя. Мистер Левер поднес фонарь ближе, и лимонно-желтое лицо больного сказало ему все, что он хотел знать. А ведь он сразу мог сообразить, в чем дело, когда его бой сказал: «Лихорадка». Этот человек, конечно, умирал не от малярии. Мистер Левер вспомнил одну статью, которую давным-давно прочитал в нью-йоркской газете: о вспышке желтой лихорадки в Рио, о том, что из ста заболевших девяносто четыре умирали. Тогда эта статья не имела к нему никакого отношения, а теперь стала актуальной как никогда. У него на глазах Дэвидсона вновь вырвало: изо рта поползла черная блевотина.
Поначалу мистер Левер решил, что все кончено: его путешествие, надежды, жизнь с Эмили. Он ничем не мог помочь Дэвидсону, тот лежал без сознания, пульс практически не прощупывался, однако стоило мистеру Леверу подумать, что бедняга умер, как у того на губах опять начинала пузыриться черная жижа, так что вовсе не имело смысла ее смывать. Даже под одеялом Дэвидсон был таким холодным, что мистер Левер достал еще и свои одеяла и укрыл его, хотя не знал, стоит ли так делать или, наоборот, это фатальная ошибка. Впрочем, если у Дэвидсона и оставался шанс выжить, от количества одеял это точно не зависело. На вырубке носильщики уже развели костер и готовили рис, который принесли с собой. Мистер Левер разложил складной стул, устроился у самой кровати. Он решил не спать этой ночью, по всему выходило, что в эту ночь ему следует бодрствовать. Открыв чемодан, он увидел незаконченное письмо к Эмили. Сел рядом с Дэвидсоном, попытался дописать письмо, но не смог придумать ничего, кроме того, что повторял уже много раз: «Береги себя. Не экономь на эле и молоке».
Он задремал, склонившись над блокнотом, проснулся в два часа ночи, подумал, что теперь Дэвидсон точно умер. Но опять ошибся. Мистеру Леверу очень хотелось пить, ему очень не хватало боя. Когда они останавливались на ночлег после дневного марша, бой первым делом разжигал костер и ставил на него котелок с водой. И к тому времени, когда у палатки или хижины устанавливали стол и стул, вода уже закипала и можно было пропустить ее через фильтр и пить. В сифоне, стоявшем в палатке, оставалось только полчашки воды, и, если бы под угрозой оказалось здоровье одного мистера Левера, он спустился бы к ручью и напился, но речь шла и о благополучии Эмили. У кровати мистер Левер заметил пишущую машинку и подумал, что прямо сейчас может напечатать отчет о провале своей миссии. А заодно это помогло бы побороть сон: он считал, что, заснув, проявит неуважение к умирающему. Мистер Левер нашел бумагу под какими-то письмами, отпечатанными, подписанными, но не разложенными по конвертам и не заклеенными. Должно быть, болезнь внезапно свалила Дэвидсона. Мистер Левер задумался о том, кто мог затолкать в яму негра? Возможно, Дэвидсонов бой, но куда он тогда подевался? Мистер Левер поставил пишущую машинку на колени и отстучал заглавие письма: «Из лагеря близ Гри».
«Нет в мире справедливости», — в какой уже раз подумал мистер Левер. Он проделал долгий путь, потратил много денег, наверное, подорвал из без того уже не крепкое здоровье, и все ради того, чтобы потерпеть неизбежное поражение в крохотной палатке рядом с умирающим человеком, а ведь мог признать, что проиграл, не выходя из дома, сидя в гостиной рядом с Эмили. От мысли о молитвах, которые он напрасно произнес, стоя на коленях на земляном полу среди блох, тараканов и крыс, в нем проснулся мятежный дух. Москит — первый, которого он услышал, — пищал, летая по палатке. Яростным взмахом руки мистер Левер отогнал его; он так одичал, что ротарианцы уже не признали бы его своим. Он проиграл, но при этом освободился от пут. Нравственные законы позволяли человеку жить радостно и свободно среди себе подобных, но мистер Левер не мог похвастать ни счастьем, ни успехом, а господина, что составлял ему компанию в этой довольно-таки душной палатке, не волновали ни соблюдение правил честной конкуренции, ни нарушение мистером Левером хоть одной заповеди, хоть всех десяти сразу. Невозможно сохранять незыблемыми свои принципы, если они применимы только в одной географической зоне. Торжественность смерти… Ничего торжественного в смерти не было, лишь лимонно-желтая кожа да черная блевотина. Честность лучше всякой полиции… внезапно ему открылось, сколь несправедливо это утверждение. Над пишущей машинкой склонился анархист, анархист, не признающий никаких догм, за исключением одной: своей любви к Эмили. Мистер Левер начал печатать: «Я внимательно изучил чертежи и проверил расчеты характеристик новой драги Лукаса…»
Волна безумного счастья захлестнула мистера Левера. «Я победил», — подумал он. Это
