письмо станет последней весточкой, которую компания получит от Дэвидсона. Младший партнер вскроет его в обшитом темным деревом кабинете брюссельского офиса. Постучит по вставным зубам кончиком авторучки «Уотермен» и пойдет к мсье Гольцу.
«Принимая во внимание все эти факторы, я рекомендую принять предложение…» Они отправят соответствующую телеграмму Лукасу. Что касается Дэвидсона, то точную дату смерти представителя компании в этой африканской стране установить не удастся. В Либерию отправится другой старатель, а драга… Мистер Левер тщательно скопировал подпись Дэвидсона на чистом листе бумаги. Результат его не удовлетворил. Он перевернул лист с оригиналом подписи, скопировал еще раз, чтобы не мешало собственное представление о том, как пишутся буквы. Получилось несколько лучше, но еще не так, как хотелось бы. Он отложил бумагу и стал искать ручку Дэвидсона. Нашел и принялся покрывать чистый лист все новыми и новыми подписями. За этим занятием он и заснул. Проснулся через час и обнаружил, что фонарь-«молния» погас: закончилось масло. Оставалось только сидеть у кровати Дэвидсона и дожидаться рассвета. Один раз его укусил в лодыжку москит. Мистер Левер хотел его прихлопнуть, но опоздал: негодяй успел улететь. Когда рассвело, мистер Левер увидел, что Дэвидсон мертв. «Вот бедняга», — пробормотал он, не разжимая губ, во рту после бессонной ночи оставался неприятный привкус. Эти слова прозвучали как отголосок былой порядочности.
По приказу мистера Левера двое носильщиков опустили тело покойного в яму. Мистер Левер уже не боялся ни носильщиков, ни неудачи, ни языкового барьера. Он разорвал недописанное письмо. Оно более не отвечало его настроению. Покорность судьбе, тайные страхи, жалобные слова, вроде: «Не ограничивай себя в эле. Береги себя», — остались в прошлом. Все равно домой он попадет одновременно с письмом, и перед ними откроются захватывающие перспективы, о которых они не могли и мечтать. Комиссионные за драгу действительно будут только началом. Ему уже не хотелось везти ее в Истборн, он мечтал о Швейцарии. Да что там Швейцария, они смогли бы позволить себе и отпуск на Ривьере. Он собирался домой — во всяком случае, он так думал — и как же он был счастлив. Он освободился от всего, что тяготило его на протяжении долгой карьеры, от уколов совести, которая фиксировала каждый неблаговидный поступок, каждую юбку на Пиккадилли, каждый лишний стакан, пропущенный в «Стоунсе». Теперь же он уже ничего не страшился…
Но вы, читатель, перед глазами которого сейчас эта страница, знаете гораздо больше, чем мистер Левер, вы можете проследить путь москита от раздувшегося негра в яме до палатки Дэвидсона и лодыжки мистера Левера, и вы, возможно, верите в Бога, доброго Бога, с пониманием относящегося к человеческим слабостям, решившего подарить мистеру Леверу три дня счастья, три дня среди долгой полосы неудач, когда его, с поддельным письмом Дэвидсона в кармане и желтой лихорадкой в крови, будут нести через лес. История эта могла бы укрепить мою веру в Его любовь и всемогущество, если бы ее не поколебало мое близкое знакомство с лесом, из которого выбирался радостный, всем довольный мистер Левер, — лесом, где невозможно поверить в существование духовного мира, где нет места ничему живому и даже цивилизация кажется эфемерной. Но, разумеется, у каждой медали две стороны. Эту поговорку любил повторять мистер Левер, когда пил пиво в Руре или «перно» в Лотарингии, продавая тяжелую технику.
Коммунисты появились первыми. Человек двенадцать быстро шагали по бульвару, который тянулся от Комбá к Менильмонтан: молодой мужчина с девушкой чуть отставали, потому что у него болела нога, а она помогала ему идти. На их лицах читались нетерпение, досада и отчаяние, словно они пытались успеть на поезд, в глубине души осознавая, что поезд этот уже ушел.
Хозяин кафе увидел их издалека: горели уличные фонари (вскоре лампы будут разбиты пулями и этот парижский квартал погрузится во тьму). Собственно, на всем широком пространстве бульвара больше никого не было. С наступлением сумерек в кафе зашел только один человек, а после того, как солнце село, со стороны Комба послышались выстрелы. Метро давно закрылось, однако хозяин не торопился опускать жалюзи, то ли из врожденного упрямства, то ли из нежелания отступать перед превратностями жизни. А может, от жадности. Наверное, он и сам не назвал бы истинную причину. Прижимаясь широким желтоватым лбом к стеклу, он старался разглядеть, что творится на бульваре справа и слева от кафе.
Но когда появились те люди, которые определенно куда-то спешили, он решил, что пора закрываться. Прежде всего предупредил об этом своего единственного посетителя, который лениво гонял бильярдные шары, прохаживаясь вокруг стола и пощипывая усы. Его лицо в полумраке отливало зеленью.
— Красные идут, — сообщил хозяин кафе, — так что вам, пожалуй, пора. Я опускаю жалюзи.
— Не мешайте. Мне они вреда не причинят, — ответил посетитель. — У меня очень сложный шар. Так-так, красные наступают. Лучше отойти в сторону. А то затопчут, — и он ударил, но шар, вместо того, чтобы попасть в лузу, отскочил от борта.
— Я понимаю, тут ничего не поделаешь, — кивнул лысой головой хозяин кафе. — Но вам лучше пойти домой. Только сначала помогите мне опустить жалюзи. Жену я отослал.
Посетитель сердито глянул на него, повертел в пальцах кий.
— Из-за вас я промазал. Вам-то, небось, есть чего бояться. А я — бедный человек. И мне ничего не грозит. Можно не суетиться. — Он подошел к вешалке, достал сигару из кармана пальто. — Лучше принесите пива. — Вновь повернулся к столу, прицелился кием, шары со стуком раскатились, а сердитый хозяин двинулся к стойке, сверкая лысиной. Пива он не принес, вместо этого принялся опускать жалюзи. Медленно, неуклюже. Он все еще продолжал возиться с окнами, когда коммунисты оказались рядом с кафе.
Хозяин застыл, наблюдая за ними с тайной неприязнью. Боялся, что дребезжание жалюзи привлечет их внимание. «Если буду вести себя тихо, они, возможно, пройдут мимо, — подумал он и со злорадством вспомнил о полицейском кордоне на площади Республики. — А там уж с ними разберутся. Так что до поры до времени лучше быть тише воды, ниже травы». При этой мысли он испытал глубокое удовлетворение, поскольку нехитрая житейская мудрость как нельзя лучше соответствовала его натуре. Он замер у окна, желтушный, пухлый, осторожный, из соседней комнаты до него доносился стук бильярдных шаров, а он смотрел на молодого человека, который брел по тротуару, сильно хромая и опираясь на руку девушки. Потом все остановились и растерянно повернули головы в сторону Комба.
Однако когда коммунисты вошли в кафе, хозяин уже встречал их за стойкой,
