своей жизни и высоко несла голову, не заботясь о том, кто ее увидит и что скажет.
И потому на долю Артура Брайса, после того как он выпил свою кружку пива, выпали горькие упреки, и вновь хлынувшие слезы, и обвинения в том, что он — причина всех бед в жизни его жены. Он сидел, усталый, чувствуя старую боль в искалеченном плече и руке, и молчал. Какой смысл возражать? Но его мучило, что он не знает, как сделать жену счастливее, как изменить ее жизнь или заставить ее примириться с судьбой, потому что, невзирая ни на что, он любил ее.
Хотя кладбище невольно притягивало к себе Рут и она снова и снова ходила туда, было еще и другое, совсем, совсем другое место — Хелм-Боттом, — и там она находила утешение; все мысли и чувства, сжигавшие ее изнутри, когда она сидела у могилы, здесь, в лесу, утихали, и она снова становилась сама собой, ей дышалось легче, к ней слетались воспоминания, и они были светлыми.
День за днем держалась хорошая, ясная погода, и снова стало чувствоваться приближение весны. Была суббота, после полудня. Рут прошла полем и вступила в березовую рощу, пронизанную солнечными лучами, высвечивающими тут и там желтовато-коричневые листья, покрывая их позолотой и порождая мерцающие тени. Она прошла среди кустов до конца склона и услышала какие-то звуки. Остановилась. С другой стороны просеки доносилось пение, необычное пение — звучали высокие детские голоса. Сначала она не могла различить слов, и ей не было видно тех, кто пел, но вскоре они выступили из-за деревьев — небольшая, медленно движущаяся процессия. Рут отошла в сторону, встала за ствол дуба и замерла в ожидании.
Их было пятеро, пять девочек, и она знала каждую из них, все они пришли из деревни. На них были длинные одеяния — поношенные платья, старые юбки их матерей или старших сестер, на одних — шелковые, на других — бумажные, а на головах — белые платки, повязанные наподобие монашеских чепцов. Идущая впереди девочка несла в вытянутых вперед руках какой-то предмет, издали напоминавший небольшую белую коробку.
Все это походило на сновидение, на процессию призраков и в то же время пробудило в Рут воспоминание о веренице плакальщиц, идущих в церкви за гробом. Только те были в черном с головы до пят, а эти девочки — все в белом. Они пели, снова и снова повторяя одни и те же слова, и голоса их не сливались, каждый голос звучал сам по себе:
Горько плачет пташка.
Огласив лесок:
Умер наш бедняжка,
Робин-петушок.
Умер наш бедняжка,
Робин-петушок.
Они приближались, не прерывая пения. Потом остановились, рядом с упавшим вязом, и тогда голоса их мало-помалу смолкли. Одна из девочек, Дженни Колт, та, что несла коробку, наклонилась, положила свою ношу на кучу прелых листьев, а другая девочка прошла вперед и принялась рыть яму садовой лопаткой. Остальные стояли, наблюдая, неподвижные как статуи, в своих длинных ветхих мешковатых одеяниях, и юные их лица были старчески строги и торжественны.
Яма была готова.
— Теперь вы пойте. Я опущу его в могилу и скажу какие надо слова, а вы пойте.
Дженни опустилась на колени, подняла с земли коробку, очень осторожно положила ее в яму и начала засыпать землей и прелыми листьями, произнося при этом какие-то слова; пение возобновилось, на мгновение заглушив ее голос, а потом Рут снова его услышала:
— Пеплу — пепел, праху — прах, пеплу — пепел, праху — прах, пеплу пепел, праху — прах, пеплу — пепел, праху — прах…
Только это.
Горько плачет пташка,
Огласив лесок…
Дженни воткнула в землю крест, связанный из двух веток, поднялась с колен и стояла благоговейно, как священнослужитель, склонив голову; а пение все лилось. Потом все девочки повернулись и пошли прочь, тем же неторопливым шагом, и пение их плыло среди деревьев, пока не замерло далеким отголоском. И тогда остались только тишина и свежая могилка какой-то птички или какого-то маленького зверька.
Рут подошла к упавшему вязу и опустилась на него; солнце проникло и сюда, и к ней вдруг пришло ощущение счастья и — более того — уверенность, что она сможет все пережить, что настанет день, и она выберется из длинного темного туннеля и там, по ту сторону его, станет другой, станет самой собой и даже больше, чем прежде, — обновленной, более цельной. Как это произойдет, и когда, и что будет этому предшествовать, она не знала, а задав себе такой вопрос, не нашла бы на него ответа. Но если ей суждено умереть, прежде чем она возродится к новой жизни, она не будет одинока, не будет лишена любви и поддержки, и, что бы ни произошло, она чувствовала, что будет так.
Дети сумели выполнить ритуал похорон, и это им помогло, облегчило душу. Рут была рада, что видела их, слышала торжественное нестройное пение; слова и мелодия еще долгие дни звучали в ее ушах, а по ночам белые движущиеся фигурки вплетались в ее сны.
Теперь она реже ходила на кладбище. Что-то еще отошло в прошлое. Теперь она ходила в Хелм-Боттом и сидела на упавшем дереве, вспоминая. Ведь только собирая воедино обрывки воспоминаний, она могла придать им завершенный вид, научиться познавать их смысл.
Раньше лишь в миг озарений возникал перед ней образ прошлого, но не успевала она охватить его взглядом, как озаривший ее свет угасал.
Каждый день после обеда крестная Фрай обычно два часа спала на низенькой кушетке в гостиной, и тогда Рут уходила одна побродить в этих новых для нее местах — они нравились ей, они так не походили на то, что она оставила дома. Там были плоские поля и часто — весной или зимой, под водой или подо льдом — совсем бесцветные. Там росло мало деревьев — только жидкие колючие изгороди, а небо не просто стояло над головой, а, казалось, нависало со всех сторон, словно огромный, унылый свод.
Здесь же все имело форму и множество контрастов: откосы, овраги, высокая узкая гряда холмов, таинственные перелески. И изгороди тут — на крутых травянистых насыпях — были выше, и повсюду — в просветах между изгородями, в отворенной калитке — виднелись пастбища или густые хлеба, простиравшиеся до березовых рощ, что на дальних склонах, а