Казалось невероятным, что это могло случиться с тобой, с человеком уже за тридцать, который имел комфортабельную квартиру в Нью-Йорке, обедал в стольких хороших ресторанах, имел в гардеробе пять прекрасных мягких шерстяных костюмов и любил медленно ездить по Пятой авеню в автомобиле с откинутым верхом, чтобы солнце светило в лицо… А когда все кончилось, просто не верилось, что можно пережить такой кошмар, что стальные гусеницы, с бешеным лязгом крутившиеся на расстоянии одного фута над головой, позволили тебе выжить, что наступит такой момент, когда человек, испытавший весь этот ужас, снова будет способен думать о таких вещах, как бифштексы и вино, и Пятая авеню. Безликий танк, стремившийся вырвать из него жизнь, когда он лежал на дне окопа, который по настоянию своего друга он вырыл достаточно глубоким, чтобы спасти себя, казалось, разрушил последний мост, связывавший его с прежней, гражданской жизнью. Теперь на том месте была темная, зияющая пропасть, заполненная одними галлюцинациями. Мысленно возвращаясь к тому дню, вспоминая, как танк неуклюже громыхал назад через поле, а вокруг него разрывы снарядов вздымали фонтаны грязи, он понял, что в тот момент он стал, наконец, настоящим солдатом. А до этого он был просто человеком в военной форме, пришедшим из другой жизни и выполнявшим здесь только временную обязанность.
«Битва за Арденнский выступ», так теперь называет это сражение газета «Старз энд страйпс». Много людей было убито тогда, страшная угроза нависла над Льежем и Антверпеном, газеты печатали сообщения о блестящем сопротивлении, оказанном армией наступающим немцам, и кой-какие неприятные вещи о Монтгомери. Теперь он уже не был олицетворением англо-американской дружбы, как четвертого июля, когда он приколол «Серебряную звезду» к куртке Ноя… Битва за Арденнский выступ, еще одна бронзовая звездочка — на пять очков ближе к демобилизации. Он только помнил, как Ной стоял над ним и говорил резким, неприятным голосом: «Мне наплевать, что ты устал, копай на два фута глубже», да еще быстро вращающиеся грохочущие гусеницы над забрызганной грязью каской…
Майкл посмотрел на Ноя. Ной спал сидя, прислонившись к каменной ограде. Только во сне его лицо выглядело молодым. Редкая белокурая бородка казалась совсем жидкой по сравнению с густой, черной щетиной Майкла, делавшей его похожим на бродягу, прошедшего все дороги от Ванкувера до Майами. Глаза Ноя, которые обычно смотрели с мрачным упорством познавшего жизнь человека, теперь были закрыты. В первый раз Майкл заметил, что у его друга были мягкие, загнутые кверху ресницы, светлые на концах, придававшие верхней части лица нежное выражение. Майкл почувствовал прилив благодарности и жалости к этому спящему парню, закутанному в тяжелую, грязную шинель и чуть сжимавшему пальцами затянутой в шерстяную перчатку руки ствол винтовки… Глядя сейчас на спящего Ноя, Майкл понял, чего стоило этому хрупкому юноше сохранять спокойную уверенность, принимать умные, рискованные солдатские решения, воевать упорно и осторожно, соблюдая все пункты уставов и наставлений, для того чтобы остаться в живых в то время, как смерть так и косила в этой стране окружавших его людей. Светлые кончики ресниц дрогнули на разбитом кулаками лице, и Майкл представил себе, с какой грустной нежностью и изумлением смотрела, должно быть, жена Ноя на это неуместное девичье украшение. Сколько ему лет? Двадцать два, двадцать четыре? Муж, отец, солдат… Имел двух друзей и обоих потерял… Ему нужны друзья так же, как другим нужен воздух, и поэтому, забывая о собственных страданиях, он отчаянно старается сохранить жизнь неловкого, стареющего солдата по фамилии Уайтэкр, который, будучи предоставлен самому себе, по своей неопытности и беззаботности непременно набрел бы на мину или, высунувшись из-за гребня, попал бы под пулю немецкого снайпера, или же из-за своей лени был бы раздавлен танком в слишком мелком окопе… Бифштексы и красное калифорнийское вино по ту сторону пропасти, где жизнь кажется галлюцинацией; в первый же вечер, за мой счет… Невероятно, и все же это должно осуществиться. Майкл закрыл глаза, чувствуя на себе огромную и скорбную ответственность.
Со стороны играющих в кости доносились отдельные возгласы:
— Ставлю тысячу франков. На девять!
Майкл открыл глаза, тихо встал и с винтовкой в руке пошел к играющим посмотреть.
Бросал кости Пфейфер. Ему везло. В руке у него была зажата пачка измятых банкнот. Лейтенант из службы снабжения не принимал участия в игре, но оба сержанта играли. На лейтенанте была нарядная со светлыми прожилками офицерская шинель. Когда Майкл последний раз был в Нью-Йорке, он видел такую шинель на витрине у «Эйберкромби и Фитча». Все трое приезжих носили сапоги парашютистов, хотя было ясно, что никому из них никогда не доводилось прыгать, разве что с высокого стула в баре. Это были крупные, высокие парни, гладко выбритые, свежие и хорошо одетые. Рядом с ними бородатые пехотинцы, их партнеры, выглядели неряшливыми и слабыми представителями низшей расы.
Гости из тыла говорили громко и уверенно, а их энергичные движения составляли резкий контраст с поведением усталых, скупых на слова солдат, которые вырвались на несколько часов с передовой, чтобы впервые за три дня съесть горячий обед. «Если бы понадобилось укомплектовать отборный полк, которому предстояло бы захватывать города, удерживать плацдармы и отражать танки, выбор, несомненно, пал бы на этих трех красивых жизнерадостных парней», — подумал Майкл. Но в армии, конечно, вопрос решается по-другому. Эти самодовольные, уверенные в себе мускулистые парни служили в уютных канцеляриях в пятидесяти милях от передовой, перепечатывали разные формы и время от времени подбрасывали уголь в докрасна раскаленную железную печку, установленную посередине комнаты. Майкл вспомнил слова сержанта Хулигена из 2-го взвода, которыми тот всегда приветствовал новое пополнение. «Эх, — говорил Хулиген, — почему в пехоту всегда посылают таких замухрышек? Почему в тылы всегда попадают тяжелоатлеты, толкатели ядра и футболисты из сборной США? Скажите мне, ребята, кто из вас весит больше ста тридцати фунтов?» Это была, конечно, выдумка, и у Хулигена был свой расчет: он знал, что такая речь развеселит новичков, поможет ему завоевать их расположение; но была в этих словах и доля горькой правды.
Следя за игрой, Майкл увидел, как лейтенант вынул из кармана бутылку и сделал несколько глотков. Пфейфер пристально наблюдал за лейтенантом, медленно перебирая кости в своей покрытой засохшей грязью руке.
— Лейтенант, — спросил он, — что я вижу в вашем кармане?
Лейтенант засмеялся.
— Коньяк, это коньяк.
— Я вижу, что коньяк, — сказал Пфейфер. — Сколько вы за него хотите?
Лейтенант посмотрел на банкноты в руке Пфейфера.
— Сколько у тебя там?
Пфейфер посчитал.
— Две тысячи франков, — сказал он. — Это сорок долларов. Я бы не прочь купить бутылочку хорошего коньяку, погреть свои старые кости.
— Четыре тысячи франков, — спокойно сказал лейтенант. Можешь получить бутылку за четыре тысячи.
Пфейфер пристально посмотрел на лейтенанта и медленно сплюнул. Потом заговорил, обращаясь к зажатым в руке костям:
— Милые косточки! Папа хочет выпить. Папе очень хочется выпить.
Он положил свои две тысячи франков на землю. Два сержанта с яркими звездочками на плечах сделали ставку.
— Косточки, — сказал Пфейфер, — сегодня так холодно, а папу мучает жажда. — Он нежно покатил по земле кости, словно выпустил из рук лепестки цветов. — Сколько? — спросил он, перестав улыбаться. — Семь? — Он снова плюнул и протянул руку. — Забирай деньги, лейтенант, и давай бутылку.
— С удовольствием, — сказал лейтенант. — Он отдал Пфейферу бутылку и собрал, деньги. — Я рад, что мы сюда приехали.
Пфейфер пил долго. Солдаты наблюдали за ним, не говоря ни слова, и радуясь, и досадуя на его расточительность. Пфейфер тщательно закупорил бутылку и сунул ее в карман шинели.
— Сегодня вечером будет атака, — воинственно заявил он. — На кой черт мне нужно форсировать эту проклятую реку с четырьмя тысячами франков в кармане? Если уж фрицы ухлопают меня сегодня вечером, то они, по крайней мере, убьют солдата с брюхом, полным хорошего коньяка. — Вскинув винтовку на ремень, он с самодовольным видом пошел прочь.
— Служба снабжения, — сказал один из пехотинцев, наблюдавший за игрой. — Теперь я буду знать, почему они так называются.
Лейтенант добродушно засмеялся. Критика его не трогала. Майкл давно уже не видел, чтобы люди смеялись так чистосердечно без особой причины, просто от избытка хорошего настроения. Он подумал, что так смеяться могут только люди, которые живут за пятьдесят миль от передовой. Во всяком случае, никто из солдат не засмеялся вслед за лейтенантом.
— Я скажу вам, зачем мы сюда приехали, ребята, — сказал лейтенант.
