— Я, кажется, у себя в доме!
Рука отца Марии была маленькая, волосатая, потная и холодная.
— Ради бога выслушайте меня, дорогой будущий тесть!
Паулос стал между стариком и столиком. Посмотрел на Марию — та снова сидела на вертушке перед пианино.
— Вы забыли о приближении кометы! А кометы способствуют всякого рода превращениям, это известно со времен Клеопатры и было подтверждено Парацельсом и графом Бальзамо[48]! Не будем подвергать опасности Марию! Представьте себе на минуту, что ваш будущий зять — человек алчный до золота и серебра и при виде приданого не смог бы удержаться от того, чтобы ласково прикоснуться к нему. И под видом ласки пересчитал бы монеты, поинтересовался, все ли одной чеканки и не найдется ли среди них какая-нибудь старинная монета с изображением Карла Великого, перуанский песо или талер Марии-Терезы[49], а затем все же подошел бы к Марии и сказал, что, если ему будут принадлежать эта нежная улыбка, эти шелковистые белокурые с золотым отливом волосы, эти мягкие теплые руки и, простите за смелость, эти розовые губы, приданое не имеет для него никакого значения. Ведь бывают люди, обладающие особым даром убеждения. В Вероне я был на новогоднем балу в доме Капулетти и наблюдал, как повстречались Ромео и Джульетта. Молодому Ромео понадобилось всего двадцать семь слов, чтобы Джульетта позволила поцеловать себя в губы! Проверьте по Шекспиру! И вот я, говоря об улыбке, волосах, милых руках и губах, подхожу к Марии и прикасаюсь к ней. Кладу руки, касавшиеся золота и серебра, ей на плечи, глажу ее щеки и целую в губы! А в эту минуту комета делает свое дело, посылая по воздуху сигнал преобразования, — и Мария уже не та девушка, которая сейчас витает между небом и землей, а холодная позолоченная серебряная кукла. Тогда я зарыдал бы и ушел, не сказав ни слова. А вам бы осталось в утешение уникальное изделие небесных ювелиров. Но раз я не прикоснулся ни к золоту, ни к серебру, я могу подойти к Марии с улыбкой на устах…
И он пошел к ней. Мария, как всегда, когда Паулос рассказывал ей о своей нежной любви, поспешно сбросила лаковые туфельки и сняла носки, чтобы руки Паулоса встретили ее обнаженные ноги — он выдумал, будто кипрские принцессы именно так принимали своих возлюбленных, когда возвращались из плавания к Fortunatae Insulae[50]. И влюбленные поцеловались.
— Апофеоз! — взволнованно воскликнула Эудоксия, стоя в дверях.
Отец Марии положил обе руки на салфетку, которой было покрыто приданое, а мать залилась слезами.
Паулос заключил Марию в объятья, и Эудоксия до конца своих дней утверждала, что они вылетели в окно, а не вышли, ступая по полу, через дверь. Мать Марии, в чьем сердце ожили мечты молодости, и плакала, и смеялась.
— Они будут счастливы! — скорей вздохнула, чем вымолвила она. И упала в обморок.
Отец Марии убрал приданое в жестяную коробку из-под айвового варенья.
— Надеюсь, после этой шутовской выходки у него не хватит наглости требовать приданого!
Эудоксия, забыв о яблоках в духовке, бросилась вслед за влюбленными, чтобы отдать Марии ее носки и туфельки. То есть она полетела над апельсиновыми деревьями, время от времени опускаясь на дымовые трубы и высматривая, где же влюбленная пара.
Комик Поликарп испрашивал у консулов разрешения представить пьесу с чудовищами и потешными огнями в день Святых бессребреников Космы и Дамиана, то есть 14 июля. Его дочь, изображая комету, будет висеть между подмостками и потолком, ее появление повлечет за собой выход на сцену чудовищ. Входит Чума, женщина в черном, которая объясняется знаками и делает свое дело: чудовища меняют цвет шкуры, багровеют и издыхают. Тут появляются Святые Косма и Дамиан, улыбаются публике, кропят сцену святой водой и изгоняют Чуму — ее подцепляют за пояс спущенным сверху крюком на веревке, — и наконец милосердные братья будут бросать детям конфеты, меж тем как чудовища, к тому времени сваленные на телегу городскими мусорщиками, начнут взрываться серпантином, огненными фонтанами, золотым дождем, вавилонскими висячими садами и мыльными пузырями. Комета пройдет по проволоке до центра зрительного зала, бросая зрителям цветы. В программе дирекция театра извинится перед публикой за то, что комете придется идти по проволоке с зонтиком, ибо «знаменитая артистка Филомена», после того как ее, к нашему прискорбию, изнасиловали в Польше, что создало ей известность во всех европейских и американских столицах, не может сохранять равновесие и выполнять фигуры на проволоке без помощи зонтика. На зонтик будет направлен луч прожектора.
Поликарп, стоя у торца стола, за которым восседали правившие в это время консулы и представители Коллегии астрологов (согласно указу, последние имели совещательный и решающий голос во всем, что касалось кометы), раскрыл флорентийский зонтик Филомены, показал жестяные подставки, в которые были вставлены свечи, и зажег свечи. Изобразил свою дочь, пройдясь до двери как будто по проволоке, развернулся, качаясь — вот-вот упадет, — поднял зонтик и слегка покрутил им, но так, что ни одна свеча не погасла.
— Это будет настоящий апофеоз! Оригинальное представление Поликарпа! — заключил комик и попросил разрешения сесть.
— Слово предоставляется городу, — сказал самый старший из консулов.
Поднялся первый городской советник, откашлялся, раскрыл папку, небрежно разложил на столе какие-то бумажки, собрал их и засунул обратно в папку, потом аккуратно снял белую нитку с правого рукава сюртука.
— Перед городом — нашим городом — стоит серьезный вопрос. Вопрос!
Он оперся руками на стол и по очереди посмотрел в лицо всем присутствующим.
— Еще какой вопрос! Проявим ли мы традиционное уважение к кометам или устроим из появления небесного светила праздник? Вот перед каким выбором мы стоим! Ибо предшествующие кометы ущерба городу не причинили, но это вовсе не означает, что и нынешняя пройдет для нас как фигура карнавала с участием небес. Говорят: нет никаких примет. Да, я и сам улыбаюсь, когда предсказываются чудеса или объявляется о уже совершившемся чуде, дескать, лучше стало вино или забеременела жена офицера в достаточно высоком чине. Меня уверяют, что есть и скрытые признаки, обнаруженные кем-то из вас, господа дипломированные астрологи. Если признаки серьезного влияния кометы на общественные дела, на жизнь и здоровье горожан, на свободу и благосостояние города действительно налицо, пусть нам расскажут о них. Политика — это предвидение! О, великий Цицерон! «Республика покоится на согласии и предсказаниях». Я мог бы сказать это и по-латыни! Предусмотреть, чтобы потом не жаловаться! Я допускаю, что в какой-то определенный момент, если появятся знаки приближающейся катастрофы, в целях разрядки атмосферы ожидания и страха в народе можно поставить пьесу Поликарпа. О, греческая трагедия! Посмотрев, как Эдип убивает своего отца и ложится в постель его вдовы, своей матери, эллины очищались душой и спали без сновидений. Это сказано у Аристотеля! Катарсис! Тут я тоже мог бы сказать и по-гречески, продекламировать гекзаметры, воспевающие белизну ног Иокасты! Не совсем позабыл я беспечную молодость и годы ученья! О, эти белые ноги!
И он улыбнулся, прощая самому себе этот грешок молодости — он помнил, в какое смятение привели его белые и полные ноги Иокасты, нарисованные на чаше белым по охре, а также стихи, воспевавшие их красоту. В этом издержки обучения древнегреческому чувствительных юношей. А взять хотя бы его товарища по прозвищу Рябенький: он был из семьи Марини делла Марина и утверждал, что род их идет от Посейдона; однажды в ветреную погоду он стал доказывать, что на покрытых пеной конях его предка можно ездить, и утонул в Лигурийском море!
— Еще раз скажу: предусмотреть, чтобы потом не жаловаться. Я все сказал.
Сев на место, первый городской советник вынул из внутреннего кармана сюртука маленький веер и начал им обмахиваться. Было жарко этой ранней осенью в круглом зале с закрытыми окнами; красные занавески были задернуты, и собрание освещалось масляными лампами, по одной на каждого, не считая Поликарпа, который не был членом синклита.
Первый советник города закончил свою речь так быстро, что застал врасплох председательствующего, старшего по возрасту консула: тот сосал кофейно-молочную карамельку. Между цитатой из Цицерона и концом речи советник мог бы втиснуть Макьявелли и Мирабо, намекнуть на необходимость пересмотра избирательного законодательства, сообщить последние новости об извержении Везувия, похвалить здешний благодатный климат и еще вспомнить своего деда Кристобаля: тот внезапно заболел оспой в Марселе, но встал с постели, надел самые роскошные одежды и пошел сдаваться в плен венецианцам; перед ним на почтительном расстоянии выступал паж с белым флагом. Венецианцы распушили бороды, надели серебряные шлемы, надушились пачулями и стали в круг на лугу, откуда прогнали мирно пасшихся молочных коров. Главный церемониймейстер поспешно листал свод правил торжественных церемониалов, желая справиться, как положено принимать сдающегося в плен посланника вражеской державы. Такого там предусмотрено не было: книга кончалась описанием процедуры взятия в плен архиепископа-принцепса Магунсии.
