Снятый в Берлине на потребу американцам итальянский фильм, в котором некий синтетический агент преследует юношу с безумным взором и в помятых шортах где-то в дебрях трущоб, развалин, а также одного или двух борделей; сценическая версия "Очного цвета", поставленная недавно в расположенной по соседству женской школе Св. Марты; анонимный рассказ в кафкианском духе из ci-devant avant-garde[25] журнала, который читал им недавно в классе мистер Пеннант, меланхолический англичанин с прошлым; и наконец, последнее по порядку, но вовсе не значению — отголоски каких-то давнишних семейных разговоров о бегстве русских интеллектуалов от ленинского режима тридцать пять лет тому назад, — все это явно питало фантазии Виктора; когда-то они, видимо, очень сильно волновали его; сейчас они имели неприкрыто утилитарный характер, как простое и приятное снотворное.
Ему было четырнадцать, однако на вид ему можно было дать на года два или три больше, — и вовсе не из-за того, что был он долговяз, почти что шести футов ростом, а скорей из-за непринужденной свободы его поведения, выражения любезной отстраненности на его простом, но резко очерченном лице, а также из-за полного отсутствия неловкости или скованности, что, вовсе не исключая ни робости, ни сдержанности, придавало все же что-то солнечное его застенчивости и какую-то независимую обходительность его спокойным манерам. Под левым глазом у него было коричневое пятнышко размером почти с копейку, и это только подчеркивало бледность его щеки. Не думаю, чтобы он любил хоть кого-нибудь.
В его отношении к матери страстная детская привязанность давно уступила место нежной снисходительности, и единственное, что он позволял себе, был неслышный вздох насмешливой покорности судьбе, когда Лиза на своем беглом и безвкусном нью-йоркском жаргоне с наглыми металлически-носовыми звуками и мягкими съезжаниями в мохнатые русицизмы потчевала в его присутствии нового гостя тысячу раз им слышанными историями, которые были то сильно приукрашены, то просто выдуманы. Гораздо большее испытание было для него, когда в обществе таких же незнакомцев доктор Эрик Финт, педант, начисто лишенный чувства юмора, но убежденный в том, что его английский язык (приобретенный в германской школе) безупречно чист, выдавал какую-нибудь избитую и как бы шутливую фразу, где слово "пруд" вставлено вместо "океана", произнося ее с доверительной и лукавой миной человека, одаривающего своих слушателей бесценным шедевром сочного просторечья. Родители Виктора, будучи психотерапистами, старались изо всех сил, разыгрывая Лая с Иокастой{46}, однако мальчик оказался весьма посредственным маленьким Эдипом. Чтобы не осложнять модный треугольник фрейдовского романа (отец, мать, дитя), о первом Лизином муже в семье никогда не упоминали. И только когда брачный союз Финтов стал распадаться, то есть примерно к тому времени, когда Виктор поступил в школу Св. Варфа, Лиза сообщила ему, что еще до того, как она покинула Европу, она была когда-то миссис Пнин. Она рассказала, что ее первый муж тоже перебрался в Америку — что скоро он даже повидается с Виктором; и поскольку на все, о чем сообщала Лиза (широко раскрывая при этом сияющие синие глаза, обрамленные черными ресницами), неизменно ложился некий налет тайны и блеска, величественная фигура Тимофея Пнина, ученого и джентльмена, преподающего этот в сущности мертвый язык в знаменитом Уэйндельском университете, в милях трехстах к северо-западу от школы Св. Варфа, окуталась в восприимчивом воображении мальчика своеобразным обаянием, приобретя некое семейное сходство с теми болгарскими королями и средиземноморскими принцами, которые были всемирно прославленными знатоками бабочек или морских раковин. Поэтому он испытал приятное чувство, когда стал получать от профессора Пнина степенные и достойные письма; за первым из них, написанным на хорошем французском языке, но небрежно напечатанным, последовала художественная открытка с изображением "белки серой". Открытка была из общеобразовательной серии "Наши млекопитающие и птицы"; Пнин приобрел всю серию специально для этой переписки. Виктору приятно было узнать, что английское слово "белка" происходит от греческого слова, означающего "тенехвост"{47}. Пнин приглашал мальчика приехать к нему в гости во время следующих каникул и извещал, что встретит его на автобусной станции в Уэйнделе. "Чтоб быть узнанным, — писал он, на сей раз по-английски, — я буду появляться в темных очках и держать черный портфель с моей монограммой из серебра".
И Эрик и Лиза Финт были удручающе озабочены наследственностью, и, вместо того чтоб восторгаться художественным гением мальчика, они проявляли угрюмую озабоченность его генетической обусловленностью. Искусство и науки были весьма наглядно представлены в их родовом прошлом. Не шла ли эта страсть Виктора к краскам от Ханса Андерсена (не имеет отношения к почитываемому на ночь датчанину{48}), который был мастером по цветному стеклу и работал в Любеке, пока не сошел с ума (и не вообразил себя кафедральным собором) после того, как его любимая дочь вышла замуж за седовласого гамбургского ювелира, автора монографии о сапфирах, приходившегося Эрику дедом с материнской стороны? А может, почти патологическая точность его карандашного и перьевого рисунка явилась побочным продуктом боголеповской приверженности науке? Ибо прадед его матери, седьмой сын деревенского священника, был не кто иной, как уникальный самородок Феофилакт Боголепов, единственным соперником которого в состязанье за титул величайшего русского математика выступал Николай Лобачевский. Как знать.
Гений — это диссидентство. В два года Виктор не калякал спиральки, желая изобразить пуговицу или пушечное отверстие, как делают мильоны малышей, почему б и тебе так не делать? Он любовно выводил абсолютно круглые и абсолютно замкнутые круги. Когда трехлетнего ребенка просят срисовать квадрат, он довольно похоже воспроизводит один угол, а дальше довольствуется тем, что завершает рисунок волнообразной или округлой линией; Виктор в свои три года не только с надменной точностью копировал намеченный для него экспериментатором (доктором Лизой Финт) далеко не идеальный квадрат, но и прибавлял рядом с копией еще один квадрат, поменьше. Он никогда не проходил через эту начальную стадию графической деятельности, когда дети рисуют Kopffüsslers (головастых человечков) или шалтай-болтаев с раскоряченными L-образными ножками и ручками, которые завершаются грабельками; он вообще не любил рисовать человеческие фигуры, и когда Папа (доктор Эрик Финт) стал настаивать, чтобы он нарисовал Маму (доктора Лизу Финт), он провел очень милую волнистую линию и сказал, что это мамина тень на новом холодильнике. В четыре года он выработал свой собственный пунктирно-точечный стиль. В пять начал изображать предметы в перспективе — боковая стена премило укорочена, дерево слилипучено расстояньем, один предмет перекрывает другой. А в шесть Виктор уже различал то, что не дано увидеть столь многим взрослым — цвет тени, различие между оттенками тени, отброшенной апельсином, сливой или плодом авокадо.
Обоим Финтам Виктор представлялся трудным ребенком, поскольку он таковым быть отказывался. С точки зрения Финтов, всякий ребенок мужского пола должен быть одержим пылким желанием кастрировать отца и ностальгическим стремлением вернуться в утробу матери. Но в поведении Виктора не обнаруживалось никаких отклонений от нормы, он не ковырял в носу, не сосал большой палец и даже не кусал ногти. Чтоб избежать того, что он, завзятый радиофил, называл "статикой личностного родства", доктор Финт устроил так, что специальные психометрические тесты{49} для его непрошибаемого ребенка проводили у них в Институте два пришлых специалиста, молодой доктор Стерн и его улыбчивая супруга ("Меня зовут Луи, а это Кристина"). Однако результаты были то устрашающие, то вообще нулевые: семилетний субъект показал на шкале так называемого "годуновского рисовально-анималистического теста" сенсационный уровень, достигаемый обычно семнадцатилетними, зато подвергнутый "Взрослому тесту среднего ясновидения" живо сполз до умственного уровня двухлетнего ребенка. А ведь сколько старания, сколько мастерства и выдумки потрачено было на разработку всех этих чудодейственных методик! И разве не позор, что иные из пациентов не желают пойти навстречу медикам! Существует, например, "Кент-Розановский тест абсолютно вольных ассоциаций", при котором маленькому Джо или Джейн предлагают отреагировать на словостимулятор, такое, как, например, стол, утка, музыка, хвороба, утроба, низко, глубоко, длинный, счастье, плод, мать, гриб. Еще есть "Бьеврская игра в интересы-отношения" (чистое спасение в дождливый вечер), когда маленького Сэмика или Руби просят поставить галочку перед всем, что у него или у нее вызывает вроде бы как страх, например, умирать, падать, сны, циклоны, похороны, папаша, ночь, операция, спальная, ванная, слияние и тому подобное; существует также "Абстрактный тест Августы Ангст", в котором малышу (das Kleine) предлагают выразить целый ряд понятий ("стоны", "удовольствие", "темнота") непрерывными линиями. И есть еще, конечно, "Игра в куклы", когда Патрику и Патриции дают совершенно одинаковых резиновых голышей, а также хитроумную маленькую штучку из глины, которую Пат должен прицепить к одной из кукол, прежде чем он или она начнут играть, о, что за прелестный кукольный дом со множеством комнат и множеством всяких странных миниатюрных предметов, в том числе ночной горшочек не больше желудевой чашечки, и аптечка, и кочерга, и даже пара малюсеньких-малюсеньких резиновых перчаточек на кухне, и ты можешь шалить сколько хочешь, и даже можешь делать с кукольным Папой все, что тебе вздумается, если полагаешь, что он бьет куклу-Маму в своей спаленке, когда у них там гаснет свет. Но нехороший Виктор не хотел играть с Лу и Тиной, не обращал внимания на кукол, и вычеркивал все перечисленные слова подряд (а это уж против правил), и делал рисунки, в которых не было никакого подкоркового смысла.
