Ныне он поднимался по этому бору, задыхаясь так же мучительно, как в прошлом, когда тащился за золотым затылком Арманды или огромным заплечным мешком на голой мужской спине. Как и тогда, правый сапог тер в носке и уже протер в коже круглую дырку у основания среднего пальца, там теперь помещался раскаленный красный глазок, просвечивавший сквозь всякую истертую мысль. Наконец он стряхнул с себя лес, – добрался до усеянного каменьями поля и амбара, которые вроде бы помнил, но ни ручья, где он мыл некогда ноги, ни поломанного моста, перемахнувшего вдруг временной провал в его разуме, нигде не было видно. Он все шел. Казалось, немного разведрилось, но скоро туча опять ладошкой прикрыла солнце. Тропка вышла на пастбище. Он заметил большую белую бабочку, распяленную на камне. Ее бумажные крылья в черных кляксах и тускло-малиновых пятнах, в обрамленьи прозрачных полей, на вид неприятно измятых, чуть подрагивали на безрадостном ветру. Хью не любил насекомых, а это выглядело особенно неизящно. И все же непривычно доброе настроение помешало ему поддаться порыву и раздавить ее слепым сапогом. С неопределенной мыслью, что бедняжка, может быть, устала, проголодалась и обрадуется, если ее перенести на ближайшую коростянку, всю в розоватых цветочках, он склонился над бабочкой, но та, шумно всшелестев, увернулась от его носового платка, и неряшливыми шлепками крыльев одолев тяготение, мощно махнула в сторону.
Он добрел до указательного столба. Сорок пять минут до Ламмершпица, два с половиной часа до Римперштейна. Это не та дорога, что вела к гондолам у глетчера. Приведенные расстояния казались смутными, будто бред.
Лобатые камни, серые, в пятнах черного мха и бледнозеленого лишайника выстроились вдоль тропы, уходившей за столб. Он глянул на тучи, размывшие дальние пики или повисшие между ними вроде медуз. Нет смысла продолжать одинокий подъем. Быть может, она проходила здесь, быть может, ее подошвы когда-то оттиснули в этой глине замысловатый рисунок? Он оглядел остатки одинокого пикника, – куски яичной скорлупы, взломанной пальцами еще одного, немногие минуты назад сидевшего здесь одинокого путника, смятый пластиковый пакет, в который одни проворные женские руки за другими вкладывали тонкими щипчиками белые шарики яблок, черные черносливы, изюм, липкую мумийку банана – сейчас их уже переваривают. Скоро все поглотит серость дождя. Он почувствовал на темени первый его поцелуй и повернул назад – к лесу и вдовству.
В дни, подобные этому, зрение отдыхает, предоставляя прочим чувствам пользоваться большей свободой. С земли и с неба смыло все краски. Дождь то ли шел, то ли притворялся идущим, то ли не шел совсем, а все казалось, что он идет, – в том смысле, который дано выразить в слове лишь некоторым старым северным языкам, или даже не выразить, но как бы переложить, создавая призрак звучания, порождаемого редким дождем в сумраке благодарных розовых зарослей. "Дождь в Виттенберге, сушь в Витгенштейне." Темная шутка из "Фигуральностей".
Пpямое вмешательство в жизнь персонажа – занятие не по нашей части, а с другой, фигурально говоря, стороны и судьба его не является цепью предопределенных звеньев: кое-какие "будущие" события могут быть вероятней иных, ну и ладно, – все они химеричны и каждая причинно-следственная цепочка есть итог проби провалов, даже если вокруг вашей шеи действительно сомкнулся люнет, и толпа кретинов затаила дыхание.
Мы достигнем лишь хаоса, если одни из нас примутся отстаивать мистера N., а другие стакнутся для поддержки мисс Джулии Мур, чьи увлечения – например, далекие диктатуры – придут в столкновение с интересами ее старого хворого ухажера, мистера (ныне лорда) N. Все что мы можем сделать, понукая нашего фаворита двигаться в лучшем из направлений, в обстоятельствах, не влекущих за собой причинения кому-то другому ущерба, – это поступать подобно легкому ветерку и уж коли подталкивать, так очень легко и в высшей степени опосредованно, – скажем, пытаясь наслать нашему фавориту сон, который, мы только надеемся, он припомнит как пророческий, если похожее происшествие и вправду случится. На печатной странице слова "похожее" и "вправду" следует также набрать курсивом, хоть легоньким, указывая на легкость, с какой ветерок отклоняет курс персонажей. Вообще говоря, мы от курсива зависим даже сильнее, чем сочинители детских книжек со всем их милым лукавством.
Жизнь человека уместно сравнить с персонажем, танцующим во множестве обличий вкруг собственного я: так овощи из первой нашей книжки с картинками окружали спящего мальчика – зеленый огурец, синий баклажан, красная свекла, картофель pиre[39], картофель fils[40], женственная спаржа и многие, ох как многие, иные – их кружащий ronde[41] несся все быстрей и быстрей, образовав наконец прозрачное, смешанного окраса кольцо вокруг покойника или планеты.
И еще в одно мы не намерены ввязываться – объяснять необъяснимое. Люди научаются жить с черным бременем, с огромным саднящим горбом: с предположением, что "действительность", может статься, всего только "сон". А насколько было б страшнее, если бы ваша уверенность в том, что вы уверены в сноподобной природе действительности, и сама оказалась бы сном, встроенной галлюцинацией! Следует, впрочем, помнить, что не бывает миража без точки исчезновения, как не бывает озера без замкнутого круга твердой земли.
Мы показали, что без кавычек ("действительность", "сон") нам обойтись не под силу. Решительно можно сказать, что знаки, которыми Хью Персон все еще перчит граночные поля, имеют основу метафизическую или зодиакальную! "Прах ко праху" (мертвецы недурные смесители, это, по крайности, точно). Пациент, находившийся с Хью в одном из сумасшедших домов, дурной человек, но хороший философ, бывший в ту пору смертельно больным (кошмарная фраза, которой не вылечить никакими кавычками) записал в "Альбоме психушек и тюрем" (род дневника, ведомого Хью в те страшные годы):
"Распространено убеждение, что если человек установит факт посмертного выживания, он тому же решит или вступит на путь, ведущий к решению загадки Бытия. Увы, две эти проблемы вовсе не обязательно перекрываются или сливаются."
На этой причудливой ноте мы и закроем тему.
К чему клонилось твое паломничество, Персон? К простому зеркальному повторению застарелых мучений? К поискам сочувствия со стороны старого камня? К насильственному воссозданию невосстановимых мелочей? К поискам утраченного времени в смысле, полностью отличном от ужасного "Je me souviens, je me souviens de la maison où je suis né"[42] Гудгрифа да и от Прустовой погони? Он никогда (разве однажды, в конце последнего восхождения) не испытывал здесь ничего кроме смятения и скуки. Что-то другое заставило его вновь посетить тоскливый и тусклый Витт.
Не вера в призраков. Кто из них возымеет охоту вселиться в полузабытые груды материи (он не знал, что Жак лежит, погребенный под шестью футами снега, в Шуте, Колорадо), в неверные тропы или в клубную лачугу, до которой какое-то заклятие помешало ему добраться, и самое имя которой к тому же безнадежно спуталось с "Драконитой", – давно уж не выпускаемым возбуждающим средством, чья реклама однако продолжала пятнать заборы и даже стремнины. И все-таки нечто, связанное с призрачными посещениями вынудило его притащиться сюда с другого материка. Это, пожалуй, стоит несколько прояснить.
Практически каждый сон, в котором она являлась ему после своей кончины, разыгрывался в декорациях не американской зимы, но гор Швейцарии и итальянских озер. И ведь он не нашел даже места в лесу, на котором веселая орава маленьких путешественников прервала незабываемый поцелуй. Миг соединения с ее доподлинным образом в обстановке, которую удастся в точности вспомнить, так и остался недостижимым.
Вернувшись в "Аскот", он сгрыз яблоко, стянул, рыча от облегчения, заляпанные глиной сапоги, и оставив без внимания ссадины и сырые носки, влез в уютные городские туфли. Теперь назад к мучительной задаче!
Уповая на то, что какой-нибудь мелкий зрительный толчок поможет ему вспомнить номер комнаты, приютившей его восемь лет назад, он прошелся вдоль коридора третьего этажа, – и после того, как номер за номером ответили ему непонимающим взглядом, остановился: уловка сработала. Он увидел очень черное 313 на очень белой двери и сразу же вспомнил, как говорил Арманде (обещавшей прийти к нему, но не желавшей, чтобы ее провожали): "Мнемонически это можно представить тремя профильными фигурками, – арестант, проходящий со стражником впереди и стражником сзади". Арманда ответила, что для нее это слишком кудряво, и что она просто запишет номер в маленький ежедневник, который носила в сумочке.
