— С тобой все в порядке? — закричала Аманда. — Ты цел?!
Она обняла его и крепко-крепко прижала к себе. И Лоренс был потрясен, потрясен сильнее, чем когда-либо в жизни, — дрожью в ее голосе, глубиной чувств, которые выдавал этот голос, теплом и силой ее рук, которые сжимали его и нежно баюкали. Он посмотрел ей в глаза, полные слез, и спросил себя, кто она и почему так за него переживает. А еще он спросил, каким образом это неожиданное развитие событий вписывается в его теорию. Он думал и думал, а она все баюкала его, а он никак не мог решить, действительно ли все, во что он верил, оказалось одним махом опровергнуто, или же происшедшее означает, что за него приняли еще одно решение — быть может, самое важное в его жизни.
Эмма закончила читать и первым ее порывом было позвонить Робину. Она не сомневалась, что рассказ нельзя использовать против него, но ей хотелось бы прояснить некоторые вопросы, и немедленно; рассказ оставил какое-то неуютное чувство, что-то в намерениях Робина, в его позиции осталось непонятным. Эмма могла либо позвонить из ближайшей телефонной будки, либо подождать до дома; второй вариант осложнялся тем, что Марк наверняка станет подслушивать. В более ясное и спокойное время Эмма, без сомнения, задумалась бы над этой странностью: ее смущает мысль, что муж услышит, как она звонит клиенту. Но сейчас она и на секунду не удосужилась подумать, что за возможность скрывается за этим смущением — возможность, что мужу вряд ли понравится Робин, даже точно не понравится.
Поэтому на обратном пути в Ковентри она позвонила Робину из телефонной будки, но никто не ответил.
За две улицы от дома она остановила машину и минут десять сидела в темноте, репетируя свои реплики в грядущей ссоре. Где ты была? Ты понимаешь, что уже одиннадцатый час? Мне нужно было съездить в Уорик Зачем — опять работа? Да, в своем роде. Ты, наверное, сердишься, что я не приготовила ужин. Ну что ты, я не рассчитываю, что ты будешь мне служить верой и правдой, и, кроме того, я вполне способен приготовить еду сам; просто приятно иметь хотя бы смутное представление о том, где находится твоя жена в пятницу в десять часов вечера, только и всего. Хорошо, может, ты хочешь, чтобы я начертила тебе схему моего маршрута с приложением подробного расписания? Не надо этой едкости, Эмма, просто у меня был тяжелый день. Не у тебя одного.
Молчание.
Внезапно Эмме стало страшно сидеть в одиночестве на этой темной летней улице, она завела машину, и гудение мотора оглушило ее. Впереди показался дом, все окна темные. Эмма ощутила облегчение, но в следующий миг напряглась и тут же рассердилась на себя за то, что отвратительные подозрения по поводу Марка устремились сквозь бреши в ее хрупком сознании. Почему это он работает допоздна в пятницу вечером? Подобное усердие давно ему не свойственно; ей на память пришли те времена, когда Марк был врачом-стажером и жил при больнице. Возможно, он просто вышел что-нибудь купить в китайской забегаловке за углом. Но сигнализация включена, шторы задернуты, да и весь дом, когда она переходила, словно незваный гость, из одной темной комнаты в другую, еще более темную комнату, казался мертвым и пустым.
Глядя на свое отражение в оконном стекле, Эмма приготовила себе сандвич, налила молока и поняла, что не в силах притронуться к еде. От тишины, царившей в доме, было не по себе. Еле слышно гудел холодильник, с улицы, откуда-то издалека, доносился собачий лай.
Когда Эмма поднималась по лестнице, она уже всецело была во власти смутного беспокойства. Ее не покидало чувство, будто в доме укрылось что-то недоброе, — ощущение чужого присутствия и настороженной враждебности; напряжение и угроза, таившиеся вокруг, казалось, даже превосходили те, что сулил обед с Алуном, с его утомительными, крючкотворскими запугиваниями. На верхней площадке Эмма опять остановилась и внимательно прислушалась к нервной тишине. Затем прошла в ванную и наспех умылась. В последний раз она замешкалась перед дверью в спальню, недоумевая, почему та закрыта, пытаясь вспомнить, закрывала ли она ее перед уходом на работу. Обычно она никогда не закрывала спальню.
Она открыла дверь и включила свет. Марк резко приподнялся в постели и зажмурился, а Эмма совершила ошибку, вскрикнув: короткий, высокий, негромкий вскрик, но все-таки вскрик.
— Что с тобой, черт возьми? — спросил Марк.
Она села на самый краешек кровати.
— Ты меня напугал. Я испугалась, не знаю почему. Я подумала, что в доме кто-то есть.
— Так оно и было. В доме был я.
— Да, знаю. Но я думала, тебя нет.
— Нет? А где я могу быть в такое время? Марк картинно приподнялся на кровати, поправил пижаму, подтянул одеяло. Туфли Эмма скинула, как только вошла, и теперь принялась расстегивать юбку.
— Прости, я тебя разбудила?
— Да, я почти заснул.
— Рановато для сна, тем более в пятницу.
— Я устал.
— Так много было работы?
Странно, какими удобными иногда могут оказаться эти ритуальные вопросы; помогают потянуть время и соорудить психологическую защиту.
— Достаточно.
Эмма ждала встречного вопроса о том, где она была, но Марк его не задал. Она разделась до нижнего белья, накинула халат.
— Ты не ложишься?
— Еще нет. Я приготовила себе перекусить. Хотела посмотреть телевизор, может, какой-нибудь фильм покажут.
— Ладно, — сказал Марк, глядя, как она выходит из комнаты, — если надумаешь вернуться, постарайся не шуметь.
Но два часа спустя, когда Эмма ложилась в постель, Марк все еще не спал. По телевизору и впрямь показали фильм, и его даже можно было посмотреть. Эмма забралась под одеяло рядом, Марк не пошевелился и ничего не сказал, но она почувствовала, что он не спит, и решилась ласково положить руку ему на плечо. Реакции не последовало, и Эмма прошептала:
— Прости, что так поздно сегодня.
Марк повернулся и обнял ее.
— Все в порядке. — И опять не спросил, где она была, и мгновение примирения, которого она с таким напряжением ожидала, улетучилось.
— Такой неудачный день? — спросила Эмма, желая разговорить его.
— Да нет, обычный. Впрочем, похоже, я опять ввязался в обреченную битву.
Последовала долгая пауза, во время которой Эмме почудилось, будто Марк хочет что-то сказать ей. Но когда он снова заговорил, оказалось, что это совсем не те слова, которых она ожидала.
— Я сегодня обедал с Лиз.
— С Лиз?
— Лиз Ситон. Знаешь, педиатр. Ты однажды ее видела.
— А.
— Не помнишь?
— Да, не помню, чтобы встречалась с ней. Но имя мне знакомо. Ты время от времени ее упоминаешь.
— Правда?
— Да. Такое ощущение, что это имя постоянно всплывает. Ты ведь часто с ней видишься? За обедом и не только?
— Не, не часто. Даже редко.
— Забавно, не правда ли?
— Что забавно?
— Забавно, что ты так много о ней говоришь, если почти с ней не видишься.
— Не так уж много я о ней говорю.
— А почему вообще вспомнил о ней? За обедом случилось что-то необычное?
— Нет, мы просто пообедали, только и всего.
— Тогда зачем об этом говорить? Это самая неотложная вещь, которую тебе понадобилось сказать мне в час ночи, хотя мы не разговаривали весь день?
Марк высвободился из ее объятий, которые и без того уже стали отчужденными, и приподнялся на локтях.
— Ради бога, Эмма, я просто поддерживаю разговор. Я рассказываю, как провел день, это ведь совершенно естественная штука для мужа и жены. Ведь это разумно? Я хочу сказать, что было бы неплохо, если бы и ты так поступала, хоть изредка. Расскажи мне что-нибудь. Расскажи, как ты провела день. Где ты обедала?
— Ничего особенного в моем обеде не было. Съела несколько сандвичей в Мемориальном парке, — ответила Эмма после недолгого, но отчетливого замешательства. Испугавшись тишины, которая грозила повиснуть сразу после ее слов, она добавила: — Мне хотелось подумать.
— Подумать? О чем?
— Об одном деле.
— Понятно. Интересное дело?
— Да. Да, интересное.
Эмма никогда не испытывала меньшего интереса ни к делу Робина, ни к ходатайствам в этой связи, чем в тот момент. Это равнодушие не исчезло и к утру, а потому она читала письмо Теда, которое пришло после завтрака, с утомленным отсутствием любопытства и разочарования, которое еще несколько дней назад было бы немыслимо.
«Буковая роща»,
подъем Бельвью 34,
Уокингем, Суррей
Уважаемая миссис Фицпатрик, Прежде всего приношу свои извинения за промедление с этим письмом. Можете быть уверены, что причиной тому, и единственной причиной, является та серьезность, с которой я подошел к Вашей просьбе предоставить информацию.
Известия о Робине, как Вы, вне всякого сомнения, понимаете, оказались для меня настоящим потрясением. Я все еще содрогаюсь от мысли, что мы вместе выпивали, — и, что еще хуже, он сидел на месте пассажира в моей машине — всего за несколько часов, даже минут до того, как он совершил этот чудовищный проступок (хотя, разумеется, следует помнить, что человек невиновен, пока не будет доказано обратное). Возможно, такое суждение покажется невеликодушным по отношению к человеку, которого, как я по наивности своей считал, я хорошо знаю, но, видите ли, этому имеется простое объяснение — у меня самого есть сын.
