Богумил Грабал - Я обслуживал английского короля

И вот я стал официантом, школил меня пан метрдотель Скршиванек, в зале работали еще два официанта, но только я мог стоять, опершись спиной на служебный стол в нише, когда после обеда мы чувствовали себя чуть посвободнее. И пан Скршиванек говорил, что из меня получится хороший метрдотель, но я должен воспитывать в себе такую способность, чтобы, как гость войдет, я сразу его запомнил и знал, когда он уйдет, после обеда, когда уже работает гардероб, или до обеда, когда подают завтрак в кофейной, чтобы я научился распознавать, кто хочет поесть и незаметно смыться не заплатив, еще, чтобы я умел отгадывать, сколько у гостя с собой денег, сколько он мог бы в зависимости от этого потратить или сколько он должен бы потратить. Все это азы для хорошего метрдотеля. И вот в свободные минутки пан Скршиванек тихонько нацеливал меня, кто из гостей только пришел и кто как раз уходит. Несколько недель он так меня тренировал, и я уже отваживался определять тип гостя. Я теперь радовался, когда приходило послеобеденное время, будто на какой-то экскурсии с приключениями, так я бывал взволнован, точно охотники в засаде, поджидающие зверя, и пан Скршиванек курил, полузакрыв глаза, и спокойно кивал или качал головой и поправлял меня и сам подходил к гостю, чтобы доказать, что он прав, и действительно он всегда был прав. Вправду был прав. И тогда я впервые узнал, когда задал своему пану учителю вопрос, как это он во всех случаях бывает прав: «Почему это вы все так знаете?» Он ответил, выпрямившись: «Потому что я обслуживал английского короля». «Короля, — всплеснул я руками, — пана короля, вы обслуживали… английского короля?» И он спокойно кивнул. Так мы вступили во второй период, который приводил меня в восхищение, это было что-то вроде лотереи, где есть и номер и серия, когда вы ждете, выпадет ли на ваш билет выигрыш, или вроде вещевой лотереи на карнавале или на общественном празднике. После обеда, когда входил какой-нибудь посетитель, пан метрдотель кивал мне, мы отходили к нише, и я говорил: «Это итальянец». Он качал головой и говорил: «Это югослав из Сплита или Дубровника», с минуту мы глядели в глаза друг другу, потом кивали, и я клал двадцать крон, и пан Скршиванек тоже, на поднос в нише. Я подходил и спрашивал, чего гость желает, и когда я принимал заказ, я еще только возвращался, а пан метрдотель уже знал по моему лицу, и заграбастывал обе двадцатикроновые купюры, и вкладывал в свой огромный бумажник, из-за которого у него карман в брюках был обшит той же кожей, из какой сделан бумажник, и я удивлялся: «Как это вы, пан метрдотель, угадываете?» И он скромно говорил: «Я обслуживал английского короля». Так мы делали ставки, и я всегда проигрывал, но пан Скршиванек опять меня учил, что если я хочу быть хорошим метрдотелем, так должен не только распознавать национальность, но и что гость скорей всего закажет. И когда гость спускался по лестнице в ресторан, мы кивали друг другу и шли к нише, и там каждый клал на служебный столик по двадцать крон, и я говорил, что посетитель закажет суп-гуляш или суп с потрохами, и пан метрдотель говорил, что гость выберет чай и поджаренный хлеб без чеснока, и вот я шел принимать заказ, когда я, пожелав доброго утра, спрашивал, чего гость желает, он и вправду заказывал чай с тостом, и пока я шагал назад, мой учитель уже брал обе купюры и говорил, что я должен сразу же угадывать человека, у которого желчный пузырь не в порядке, едва взглянув на него, а у этого гостя, наверно, и печенка больная… иной раз я считал, что гость возьмет хлеб с маслом и чай, а пан метрдотель утверждал, что он закажет пражскую ветчину с огурцом и пльзеньского пива, и действительно, только я приму заказ, только обернусь, а пан Скршиванек едва глянет, как я иду, едва глянет, сразу поднимает окошко и кричит в кухню: пражскую ветчину, — и когда подойду, так добавит… и с огурцом! До чего ж я бывал счастлив, что могу так учиться, хотя я и терял все чаевые, потому что мы, когда могли, всегда ставили двадцать крон на спор, и всегда я проигрывал и всегда спрашивал: как это вы, пан метрдотель, так все знаете? И он вкладывал две купюры по двадцать крон в бумажник и говорил: я обслуживал английского короля. И вот после Карела к биржевикам приставили меня, а еще раньше в отеле «Тихота» я познакомился с метрдотелем Зденеком, с тем, который любил ночью разбудить деревню и растратить все деньги, будто какой-то разорившийся аристократ, а теперь я вспоминал метрдотеля из ресторана «Злата Прага» и как неожиданно он открылся мне, звали его Малек, и был он ужас какой бережливый, никто не знал, куда он девает деньги, и каждый знал, что они у него есть, что их, должно быть, много, что, конечно же, он собирает на маленькую гостиницу, и когда перестанет быть метрдотелем, так эту гостиницу где-нибудь в Чешском Рае купит или возьмет в аренду. Но все оказалось совсем не так, однажды он поделился со мной, как-то на свадьбе мы перепили, и он размяк и рассказал, а потом и показал деньги, так вот, восемнадцать лет назад жена послала его к подруге с поручением, там он позвонил, ему открыли, и в дверях стояла красивая женщина, она покраснела, он тоже, так и стояли они в дверях, потрясенные, она держала в руках вышивание, и вот он вошел, ничего не сказал, только обнял ее, и она продолжала вышивать, и потом соскользнула на канапе и продолжала вышивать за его спиной, и он овладел ею как мужчина, так он сказал мне, и с той поры он влюбился и собирает деньги, за эти восемнадцать лет у него набралось уже сто тысяч, чтобы за все заплатить и обеспечить свою семью, жену и детей, на будущий год у них будет домик, и потом он пойдет, уже седой, со своей седой красавицей за своим счастьем… он рассказал мне и потом отпер письменный стол, там у него в ящике двойное дно, где сложены эти сотенные, все, чтоб он мог выкупить свое счастье… я на него глядел и никогда бы не сказал, что он такой, смотрел я на его ботинки, на вытянутые на коленях штанины, он носил давнишние кальсоны до самого низу, над щиколоткой завязанные белой тесемкой, пришитой к шву, и эти кальсоны будто пришли из моего детства, когда я жил у бабушки на городской мельнице и когда проезжие выбрасывали из писсуара Карловых бань белье… такие же кальсоны, как те, что раскидывали ноги и оставались стоять на минуту в воздухе… вот и все мои метрдотели, у каждого что-то свое, и этого Малека из отеля «Злата Прага» однажды я вспомнил, стоя рядом с паном Скршиванеком из ресторана «Париж», и этот Малек показался мне словно святой, словно он тот художник и поэт Йодл, который продавал «Жизнь Иисуса Христа» и снимал и надевал пальто или плащ, и все время был обсыпан порошками, и рот у него был окаймлен желтой красочкой, потому что он пил этот свой «неурастенин»… что-то получится из меня?

И вот теперь каждый четверг биржевиков обслуживал я, Карел больше не пришел. Как все богатые люди, эти биржевики были игривые и веселые, словно щенятки, и если им повезло с какой-то торговой сделкой, они умели тратить и раздавать деньги, как мясники, когда выигрывали в ферблан.[6] Но мясники, когда играли в ферблан, у них выходило так, что они возвращались домой, случалось, и через три дня, без брички, без лошадей, без скота, который ездили покупать, все проигрывали в этот ферблан и возвращались домой лишь с кнутом. Вот и эти биржевики подчас проигрывали и тоже теряли все, сидели в шамбр сепаре и глядели на мир, как Иеремия — на горящий Иерусалим, и напоследок еще кутили, хотя платил тот, кто на бирже выиграл, кому выпало счастье. А я постепенно завоевывал доверие барышень, которые сидели в кофейной и ждали, пока закроется биржа, чтобы потом нарядными спуститься вниз, в шамбр сепаре, в одиннадцать утра или ближе к вечеру, когда уже стемнело, глубокая ночь или рассвет, все одно, с утра в отеле «Париж» горел свет, весь отель сиял, будто люстра, которую забыли погасить. Больше всего я любил шамбр сепаре, которую барышни называли павильоном визитов или отделением терапии. Если биржевики, которые еще в силе, старались поскорее барышень напоить, чтобы постепенно стягивать с них блузочки и юбки, а потом до полного изнеможения валяться с ними в чем мать родила на обтянутых шелком кушетках и креслах, от этих удовольствий в непривычных положениях некоторые выглядели так, будто после любви их хватил сердечный удар, то в отделении терапии, или в так называемом павильоне визитов, все время бывало весело. Девушки, которым выпадала задача реанимировать гостя, относились к ней всегда добросовестно, потому что тут, как я видел, платили больше всего, пожилые биржевики то и дело смеялись и шутили, они воспринимали раздевание барышень точно какую-то общую игру в фанты, медленно, не переставая потягивать и принюхиваться к хрустальным бокалам с шампанским, они раздевали барышню прямо на столе, куда она забиралась сама, и подле ее тела стояли рюмки и блюда с икрой и салатами и венгерской салями, они надевали очки, и разглядывали каждый изгиб красивого женского тела, и просили, будто на демонстрации одежды или в студии какой-нибудь академии художеств, чтобы девушка села, выпрямилась, встала на колени, спустила ногу со стола, подрыгала босыми ножками, будто моет их в ручье, и никогда пожилые биржевики не ссорились из-за того, какой член к ним повернут, какая часть тела ближе, каждый с большим восторгом, похожим на восторг художника, который переносит все, что его волнует, на полотно, так и эти старики с таким восторгом рассматривали вблизи и через очки то согнутый локоть, то поднятые и рассыпавшиеся пряди волос, то щиколотку, потом снова живот, другой в который раз приоткрывал красивые половинки задницы и с детским удивлением смотрел на то, что в этот момент видел, третий вскрикивал от восхищения и поднимал глаза к потолку, точно самому Богу выражал благодарность за то, что может смотреть на раскинутые ноги барышни и касаться пальцами или губами того, что ему понравилось всего больше… так вся шамбр сепаре искрилась не только от яркого света, лившегося с потолка из воронки пергаментного абажура, но и от движения бокалов и, главное, от искр, летевших от четырех пар линз в очках, которые двигались, как рыбки вуалехвостки в освещенном аквариуме. И вот, когда биржевики насыщались зрелищами, визит заканчивался, они наливали барышне шампанское, она сидела на столе и пила за их здоровье, они называли ее по имени, и она брала со стола что хотела, и пожилые господа галантно шутили, тогда как в остальных шамбр сепаре то звенел веселый смех, то наступала тишина, сколько раз я подумывал, не вмешаться ли мне, не лежит ли там труп или умирающий биржевик… И потом эти старики опять одевали барышню, будто фильм перематывали от конца к началу, как они ее раздевали, так и одевали, никакого равнодушия, которое всегда приходит потом, никакого безразличия, но все время та же галантность, как в начале, так и в конце… и когда они расплачивались, платил всегда кто-то один, они давали на чай метрдотелю, и я получал всякий раз сто крон, они уходили просветленные, удовлетворенные, наполненные красивым зрелищем, которого им хватало на неделю, уже с понедельника они предвкушали, как в четверг проведут сеанс, но уже с другой барышней, потому что гости никогда не приглашали одну и ту же, но всякий раз новую, наверно, чтобы приобрести репутацию в мире пражских проституток. Но всегда та барышня, которую они посещали, не уходила из шамбр сепаре… ждала… и когда я убирал со стола, и когда уносил последний прибор, я уже знал, что последует дальше, что тут давно заведено, девушка смотрела на меня так жадно, будто я какой-то киноактер, визит так волновал ее, она так тяжело дышала, что не могла встать и уйти, и вот это случилось в первый раз, и потом каждый четверг мне приходилось завершать то, что старики начинали, всегда и все эти барышни с такой страстью на меня кидались, с таким жаром они отдавались, будто первый раз… и в те минуты я казался им красивым, высоким и кудрявым, а у меня было, нет, не впечатление, не чувство, а уверенность, что я король этих красивых барышень… но всего лишь потому, что после такого жадного изучения их тела глазами, руками и языком не могли эти барышни после такого разглядывания уйти, и только когда я чувствовал, что и раз, и два они достигли вершины, они снова оживали, в глаза возвращался покой, застилавшая их пелена исчезала, темнота, напущенная на них, расступалась, они снова смотрели нормально, и я снова превращался в коротышку официанта, который, заменяя кого-то красивого и сильного, совершал то, чего от него желали, и я делал это каждый четверг, и чем дальше, тем с большим желанием и сноровкой, то же было и с уволенным официантом Карелом, который обслуживал их передо мной, у него к этому были и склонность, и способность, и любовь, но и у меня тоже… И наверно, я был и сам по себе хороший, потому что все барышни здоровались первыми, когда встречались со мной в ресторане или на улице, уже издали кланялись, уже издали, если меня видели, махали платочком или сумочкой, а если не было в руках ничего, так хотя бы дружески помахивали ручкой… и я им кланялся или широким движением шляпы почтительно отпускал поклоны и потом выпрямлялся и задирал подбородок, чтобы чувствовать себя чуть выше на двойных подошвах, хоть на пару сантиметров выше… И вот я возомнил о себе больше, чем того стоил. По выходным дням начал форсить, влюбился в галстуки, галстук такая вещь, сначала он делает костюм, а потом костюм делает человека, и я покупал галстуки, такие, как я видел, носят наши гости, но и этого мне показалось мало, все время я вспоминал и, вспоминая, открывал тот шкаф с вещами и одеждой, которую забывали в отеле наши гости, и там я видел галстуки, каких не видывал нигде и никогда, к каждому на тонкой ниточке была прикреплена записка, и один галстук забыл тут Альфред Карниол, крупный торговец из Дамаска, другой — Саламон Пиговаты, опять же генеральный представитель фирмы из Лос-Анджелеса, третий — Йонатан Шаплинер, владелец прачечных из Львова, и четвертый и пятый, целые дюжины галстуков, и я мечтал только об одном, завязать когда-нибудь такой галстук, и вот я не мог думать ни о чем другом, кроме как о галстуках, на выбор у меня было три, один голубой, будто из металла, другой темно-красный из той же ткани, что и голубой, блестящий, как чешуйки редкостных жуков или крылья бабочек, ах, чуть расстегнутый летний пиджак, рука в кармане, и от шеи до пояса чтобы выглядывал такой удивительный галстук, когда я примерил его перед зеркалом, у меня перехватило дыхание… я глядел и видел, как иду по Вацлавской площади и по Национальному проспекту, и вдруг обмер, мне навстречу шагал я, и я заметил, что и остальные прохожие, особенно элегантно одетые, как они дергаются и обмирают оттого, что на мне красивый галстук, какого они не видели нигде никогда и ни на ком, а я небрежно иду в расстегнутом пиджаке, чтоб все, кто понимает, завидовали моему галстуку… и вот я стоял перед зеркалом в мансарде отеля «Париж» и медленно развязывал свой сияющий красно-бордовый галстук и потом засмотрелся на один галстук, которого раньше не замечал, и этот галстук, это был такой мой галстук! Белый, из шероховатой дорогой ткани и усеян голубыми крапинками, светло-голубыми, как незабудки, и крапинки на нем вытканы, но казались наклеенными, они искрились, точно окалина, и на ниточке висела записка, я ее взял и прочел, что этот галстук забыл князь Гогенлоэ, я завязал его и посмотрел на себя в зеркало, я стал таким красивым от этого галстука, что у меня возникло впечатление, будто из него перетекла в меня капелька аромата князя Гогенлоэ, тогда я чуть-чуть припудрил нос и бритый подбородок, вышел на улицу к Представительскому дому и зашагал по Пршикопу, я разглядывал себя в витринах магазинов, и вправду я оказался ясновидцем, как я видел себя в зеркале в мансарде, так оно и вышло, ах, что там деньги, они есть почти у каждого, на ком особенные галстуки, и сшитые на заказ костюмы, и замшевые штиблеты, и кто, словно лорд, несет зонтик, но такого галстука, как у меня, не было ни у кого, и вот я вошел в магазин мужского белья, и едва вошел, сразу же стал центром внимания, вернее, центром стал галстук, но ведь и я сумел его завязать, значит, центром интереса стал я, я просмотрел несколько штук муслиновых сорочек и потом для шика попросил, чтобы мне показали белые платочки, и попросил продавщицу, чтобы она взяла из дюжины один и вложила мне в кармашек пиджака так, как теперь носят, и она засмеялась и сказала, вы шутите, вы, который умеет так красиво завязать галстук… она взяла платок, теперь я наконец понял, а раньше никогда мне не удавалось, подхватила его и положила на стол, взялась за середину тремя пальчиками, будто брала из солонки соль, легко подняла, взмахнула, и образовались красивые фалды, она сжала эти складки другой рукой, завернула, вытащила розочку, которая была в карманчике, и всунула туда платочек, я поблагодарил ее, заплатил и получил два свертка с красивой рубашкой и пятью платками, перевязанные золотой тесемкой, еще я зашел в магазин тканей для мужчин, и там мой белый галстук с голубыми крапинками и белый платок, высовывавшийся белым уголком и ушками, острыми, как кончики свернувшихся листьев липы, притянули глаза не только продавщиц, но и двух элегантных мужчин, которые, как увидели меня, даже закачались, окаменели, с минуту продолжалось их оцепенение, пока не вернулось к ним утраченное доверие к своему галстуку и платочку… потом я выбирал материал на костюм, на который у меня не было с собой денег, и остановился на эстергази, английская ткань, которую я попросил, чтоб вынесли на улицу, чтобы посмотреть, как она выглядит на солнце, и они сразу же признали во мне клиента, понимающего в тканях, помощник продавца вынес весь рулон и завернул уголок, чтоб я мог досыта навоображать, как будет выглядеть мой будущий костюм на городских улицах, я поблагодарил и расстроился, но помощник продавца успокоил меня, мол, такой заказчик, как я, правильно рассудит и не будет мешкать и купит, и завтра тоже будет день, а этот материал я могу купить хоть когда, но фирма «Генрих Писко» вполне спокойна, потому что такая ткань в Праге есть только у нее. И вот я поблагодарил и вышел, перешел на другую сторону улицы, все происшедшее меня так потрясло, я даже голову наклонил чуть набок, поднял брови, чтоб на лбу получились благородные морщины, словно я в задумчивости, и потом случилось такое, что утвердило меня в мысли, будто с этим галстуком я отчасти изменился, потому что барышня Вера из шамбр сепаре, та, которая в последний четверг развлекала биржевиков в павильоне визитов, которая знала меня и по кофейной, так вот, она увидела меня, и я заметил, как она хотела помахать мне дружески сумочкой с белыми перчатками, которые держала вместе с ремешком сумочки, но вдруг передумала, будто обозналась, она не узнала того, кто должен был предложить ей себя, чтобы, взволнованная пожилыми панами, она вообще могла уйти из нашего отеля домой… но я не подал вида, что это я, а не кто-то другой, она еще раз обернулась и пошла дальше, убежденная, что ошиблась… и все этот платочек и этот белый галстук, но у Прашны Браны, куда я опять вернулся, чтобы уже увереннее снова пройтись по Пршикопу, и вот когда я уже чувствовал себя победителем, навстречу мне в белой шапке своих старых волос шел мой метрдотель пан Скршиванек, он шагал, не глядя на меня, но я знал, он видит меня, он прошел мимо, а я остановился, будто он меня остановил, и смотрел вслед пану Скршиванеку, и тогда он замедлил шаги, обернулся и подошел ко мне, посмотрел в глаза, и я почувствовал, он видит только этот галстук, он видит, как этот белый галстук разгуливает по Пршикопу, ничего, кроме гуляющего белого галстука… и пан метрдотель, который все знал, глядел на меня, потому что понял, откуда этот галстук, он знал, что я его взял без разрешения… Он глядел на меня, и я мысленно спросил: как это вы, пан метрдотель, все так знаете? А он усмехнулся и ответил вслух: «Откуда я знаю? Ведь я обслуживал английского короля», — и он зашагал по Пршикопу дальше. И хотя светило солнце, но будто бы потемнело, точно я был разгоравшейся лампой, а пан метрдотель вытащил из меня фитиль, точно я был надутой шиной, а пан Скршиванек вытащил из меня ниппель, я шел и чувствовал, как выходит из меня воздух, как не падает больше от меня на дорогу свет и сам я уже ничего не вижу, мне казалось, что и этот галстук, и мой платочек обвисли, будто я пробежался под дождем.